Северный крест. Миллер - [30]

Противно было находиться рядом с этим желчным стариком, но военачальником Плеве был всё-таки хорошим — в развернувшейся на Юго-Западном фронте Галицийской битве он заставил немцев побежать с такой скоростью, что у них даже кокарды с касок поотлетали.

За успехи в конце 1914 года, за Галицийскую и Лодзинскую операции Миллеру было присвоено звание генерал-лейтенанта.

Плеве делался всё более угрюмым, язвительным до обмороков, терял контакт с людьми, в том числе и со своим начальником штаба.

Из Пятой армии они вместе проследовали в Двенадцатую, потом Плеве повысили, он стал командовать группировкой из трёх армий, затем, временно, — Северным фронтом (командующий этим фронтом генерал Рузский внезапно заболел и был увезён в госпиталь), и вот на Северном-то фронте все и увидели, что у Плеве не всё в порядке с головой — он просто-напросто впадает в маразм, готов ковыряться в носу, ходить по штабу с расстёгнутыми штанами и пускать по лужам бумажные кораблики.

В феврале 1916 годе его освободили от должности по состоянию здоровья, а через месяц, в марте, Плеве скончался.

* * *

Ночью на улице грохотали английские грузовики, мешали спать. Утром к Миллеру заглянула жена — бледная, с опухшими глазами. Несмотря на возраст, Тата была всё ещё красива.

   — Эжен, нельзя ли запретить ездить по нашей улице грузовикам и танкам? — спросила она.

Миллер улыбнулся грустно, понимающе:

   — Можно, Тата.

   — Сделай, пожалуйста, прошу тебя.

Улыбка на лице Миллера стала ещё более грустной.

   — Это будет непатриотично, Тата, — сказал он.

Наталья Николаевна вздохнула, склонила голову.

   — Ах, Эжен, — произнесла она удручённо, потом, уловив в лице мужа тревогу, вновь подняла глаза. Спросила:

   — Тебя что-то тревожит, Эжен?

   — Абсолютно ничего, — спокойным тоном ответил он.

   — Нет, тебя всё-таки что-то беспокоит.

   — Я часто вижу сны из прошлого, — признался он. — Иногда пью чай с покойным Павлом Адамовичем Плеве.

Наталья Николаевна передёрнула плечами.

   — Это плохие сны, Эжен.

   — Да уж... Ничего хорошего, — согласился с женой Миллер, усмехнулся грустно, — пить чай с покойником.

   — С собой переместиться в нети не приглашает?

   — Слава богу, нет.

Миллер не стал говорить жене, что видел другой худой сон — чёрный, с галдежом ненасытных ворон и низким, залитым пороховым дымом небом... Во сне его били солдаты. Миллер хотел проснуться, но не мог — лицо его дёргалось, он переворачивался с боку на бок, болезненно вскрикивал, но не просыпался. Он словно был заколдован — слышал звуки, проникающие в дом извне, сквозь сжим век видел серые тени, ползающие по потолку спальни, но проснуться не мог — не получалось, сон цепко держал его.

Генерала действительно здорово избили весной семнадцатого года солдаты. Произошло это на второй день Пасхи. В небольшом городке Кимполунги стояло два корпусных штаба — пехотный и кавалерийский. Дул тёплый ветер, на прозрачных, уставших от зимней спячки ветках начали зеленеть почки, а в щелях между камнями брусчатки появились тонкие ломкие стебельки.

Дышалось легко, настроение было приподнятым, праздничным: Пасха есть Пасха... На столе у Миллера стояло блюдо с крашеными яйцами — ординарец генерала оказался большим мастаком по этой части: из обычной луковой шелухи он сумел приготовить краску нескольких тонов — от лёгкой охристой, с персиковым оттенком, до густой красной, благородной, сочной: отдельно в углу, на маленьком столике, красовался кулич, накрытый расписным рушником.

В двенадцать часов дня в Кимполунги прибыла маршевая рота, которой после отдыха и пасхального обеда с чаркой надлежало отправиться дальше, в окопы.

В роте находилось несколько агитаторов, противников войны, — напористых, горластых, с красными бантами на шинелях.

   — Осталось совсем немного до нашей победы! — кричали они. — Когда мы с немцами станем кумовьями и окончательно побратаемся с ними, то установим мировой коммунизм. Зачем нам воевать с кумовьями, когда мы можем пить с ними шнапс?

Маршевая рота в едином порыве взметнула над собой винтовки, выдохнула что-то в непонятном смятом крике — только вороны испуганно взметнулись в воздух, затрепыхались в нём, похожие на тёмные смятые тряпки.

Миллер наблюдал за этой картиной из окна. Невольно поморщился. «Сброд какой-то, а не солдаты... Толпа животных. Как с этими людьми идти в атаку? Нельзя идти. Они могут развернуть свои винтовки и выступить воедино с немцами. — Внутри у Миллера возникло холодное протестующее чувство, он отрицательно мотнул головой. — Нет, можно идти и нужно... Только людям этим всё надо объяснить. Выйти на улицу и объяснить». Миллер натянул на голову фуражку и направился к двери.

Это было ошибкой.

Солдаты, только что галдевшие, будто грачи, угрюмо затихли — над площадью повисла тяжёлая опасная тишина — ни шороха, ни единого скребка, ни слова, ни вздоха — возбуждённые люди словно окаменели. Миллеру показалось, что солдаты при виде его оробели. Но это было не так.

Вот он наткнулся на один твёрдый, исполненный ярости взгляд... Вот второй такой взгляд, вот третий... А вот глаза вообще сумасшедшие, белые, вываливаются из орбит.