Северный крест. Миллер - [10]

Позиция Марушевского на этот счёт была Миллеру хорошо известна: Марушевский считал, что вся власть в Северной области должна принадлежать только военным, а дело гражданских — сидеть на своих шестках и помогать армии. Миллер же был в этом отношении более гибок, он оставлял часть функций за гражданскими...

День был яркий, солнечный, в розовом небе, будто сыр в масле, купался яркий жёлтый диск; по улицам, словно опасные свинцовые пули, носились тяжёлые слепни, врезались в ветровое стекло машины, на которой ехали Миллер с Марушевским, размазывались по прозрачной тверди, будто жирные лепёшки, стекали вниз, на лаковый капот «паккарда».

На берегах Двины сидели мальчишки, таскали из воды синих сорожат, шустрых жирных рыбёшек, одуревших от света и тепла; попадая на берег, сорожата вели себя буйно — сминали лопухи и былки осота, взбивали пыль и ловкими лепёшками скакали назад в воду. В местах более южных сорога была известна под другим названием — плотва.

У плотвы по весне бывает хороша икра; когда эта рыба идёт на нерест — плотвой не брезгают даже выдающиеся рыбаки, в остальном же плотва — обычный корм для кошек, и ловцы, знакомые с вкусом сёмги, миног, зубатки и трески, просто-напросто вышвыривают её из сеток. Миллер косился на голоногих пацанов и — если быть откровенным — завидовал им. Мы вообще часто завидуем тем, кто не успел ещё испортить свою жизнь, не покинул страну детства, завидуем даже самим себе, оставшимся в детстве, вот ведь как.

Генерал Миллер не был исключением из правил. До его пятидесятидвухлетия оставалось два месяца — он родился двадцать пятого сентября 1867 года в дружной обедневшей семье дворян, исповедовавших лютеранство. Немцы Миллеры и в России сохранили это вероисповедание, не качнулись ни влево, ни вправо. Детство запомнилось ему катанием на санках, походами в старинные пещеры, а также выездами на охоту, самыми азартными видами которой были травля зайца борзыми и ночные бдения на овсах в ожидании косолапого. Ещё — гимназическими балами в дворянском собрании. Те светлые дни иногда снились Евгению Карловичу, и утром он просыпался с влажными глазами... Это стало у него уже правилом: сны из прошлого обязательно вызывали благодарные слёзы.

Раньше время тянулось медленно, каждый прожитый день был равен целой эпохе, а месяц — столетию, сейчас же время бежит стремительно, как этот вот «Паккард», только верстовые столбы мелькают, косо заваливаясь назад и исчезая в пространстве... Говорят, великий Толстой, подметивший эту особенность времени, вывел и некую формулу такого поведения. Раньше, в восьмилетием, скажем, возрасте, один прожитый год составлял всего одну восьмую часть оставшейся позади жизни, а в пятидесятилетием возрасте один прожитый год составляет уже одну пятидесятую часть.

Одна пятидесятая промахивает в шесть с лишним раз быстрее, чем одна восьмая.

Деревянный мост, ведущий в Соломбалу, был запружен подводами — на мосту, в самой серёдке, сцепились оглоблями две телеги, закупорили узкое пространство.

Конвой, сопровождавший машину генерал-губернатора, тесно окружил машину, не давая к ней приблизиться — всякое ведь может быть, из такой толкучки очень легко стрелять в генералов, сидящих в автомобиле. Несколько человек на лошадях, во главе с корнетом, протиснулись вперёд, завзмахивали нагайками, расталкивая пробку.

Миллер поморщился — не любил, когда конвой работал нагайками.

Через двадцать минут машина Миллера затормозила перед высокими зубчатыми воротами, за которыми был спрятан некий загон, сколоченный из толстых необработанных досок-дранок. Дранку на Севере щепили из высоких, обрубленных и сверху и снизу обабков, она была сплошь в опасных длинных остьях-занозах.

В сопровождении конвоя Миллер прошёл на территорию лагеря. И хотя лагерь располагался под открытым небом, насквозь продувался ветрами, в каждом углу его жило по нескольку сквозняков, всё равно в ноздри генералам ударил спёртый дух. Это был запах немытого тела и вшей. Миллер достал из френча платок, поднёс к лицу — сделал вид, что сморкается.

Охрана плотно окружила его и Марушевского. Впереди всех встал корнет, положил руку на расстёгнутую кобуру, из которой выглядывала рукоять кольта. Глаза корнета грозно ездили то в одну сторону, то в другую. Миллер на выдержал, улыбнулся — корнет в его конвое был человеком новым, потому так себя и вёл. Правда, жизнь и самого Миллера, и Марушевского зависела от таких людей, как этот корнет, и генерал ощутил в себе невольную благодарность к корнету, покосился на него с симпатией.

Перебежчики, угрюмо набычившись, смотрели на генералов — ждали, что те скажут.

Миллер пожалел, что оставил в кабинете стек — подарок генерала Айронсайда, ткнул пальцем в ближайшего пленного, высокого, с военной выправкой человека, с независимым видом отвернувшегося от генералов.

   — Кто таков? — спросил Миллер.

Пленный вытянулся, отчеканил:

   — Бывший поручик Чижов.

   — Почему бывший?

   — Раненым попал к красным, те и переоформили меня в свою гвардию, дали под начало батальон...

   — К нам перешли добровольно?

   — Так точно! Ждал удобного момента, ваше высокопревосходительство. Момент представился, но не сразу...