Северные волки - [26]

— Позволь тишине говорить… В безмолвии я нашёл дорогу вглубь…

…к тому, что прорастает и тропу покрывает.

Язык молчания раскрывает старые дорожки, для тех, кто ищет мощь Альгиза.

У Берты и правда был красивый голос. Сильный, низкий, глубокий, словно он поднимался с самого дна ее души. Таким голосом не споешь Рождественский гимн. Скорее — древнее заклятие. Слова легко вплетались в чуждый мотив, растекались над морем, смешивались шумом ветра в ветвях. И песня, и та, кто ее пел, становилась словно продолжением, полноправной частью мира. Наделенной силой и властью, которой покорялись даже боги.

Северяне всегда чтили тех, кому удалось испить из чаши меда, который сам Один, что обернувшись орлом, бежав от соскучившейся по мужской ласке Гуннлед, вынес из скалы, где его прятал Суттунг.

— Ветер движется вперёд, вперёд. Шепчет в деревьях. Разрывает меня.

Я сам поднимаюсь. Путь проясняется, тишина говорит.

Призываю тебя…

Выводил голос, словно поднявшегося из морских глубин морского духа, заманивающего в сети Ран неосторожных мужей.

Берте уже было все равно. Как всегда, когда она позволяла себе петь. Не существовало больше ни боли, ни сомнений. Защитная руна Альгиз отсекла все. Не было ни воинов, что, как зачарованные, прислушивались к песне, и не надеясь услышать ее в далеких землях. Ни даже застывшей Лиз. Только песня. Древняя песня, которой ее научила старуха Гесса.

— …к тому, что прорастает и тропу покрывает.

Ворон летает в небе кружа,

в лесу гостит старый мудрец. — пропела Берта последние слова песни. Но казалось, что и море и ветер все еще поют ее, унося к небесам.

— О чем эта песня? — спросила Лиз, когда обрела способность говорить. Берта пожала плечами.

— Это песня о том, кто ищет защиты, — ответил за нее Хальвдан на фракийском. — О том, кому ведом путь между мирами.

Лиз подскочила, словно ее ужалили, и пробормотав что-то невнятное, поспешила вернуться туда, где спала не смотря ни на что Маргрэта. Или просто, чтобы убраться подальше от предводителя северян. А может, понимала, что ей здесь не место сейчас?

— Откуда ты знаешь ее? — спросил Хальвдан, опустившись на то место, где только что сидела Лиз.

Бетра опустила лицо, смущаясь его взгляда.

— Гесса научила, — ответила она, гладя на серый песок под ногами. Хальвдан нахмурился на миг.

— Та старуха… Это была Гесса Колдунья? — спросил он.

— Если верить словам Хельги, то — да.

— Даже и не думал, что она еще жива, — хмыкнул он.

— Была.

На время повисла тишина. Словно у обоих закончились слова.

— Она была больше дочерью Норэгр, чем Фракии, — сказала Берта, сама не понимая зачем это говорит — Всю свою жизнь она ждала, что северные волки вернуться за ней. Жаль, что дождалась тогда, когда… Бертрада умолкла. В носу предательски защипало.

— Не горюй об ушедших, Берта, — сказал Хальвдан, убрав за ухо упавшую на ее лицо прядь.

И от этого незатейливого жеста Берта смутилась еще больше. Но не того, что он видел ее слезы, а того, как неожиданно приятно было его прикосновение. Никогда она раньше не думала, что от прикосновения мужчины может становиться так неспокойно. Словно в груди вместо сердца поселилась маленькая весенняя птичка, трепыхающаяся и норовящая вырваться наружу. Она думала, что они так же мерзки, как и облапивания Мартина, когда он застал ее одну в сарае. Но нет. Бывает от одного прикосновения по телу пробегают сотни мелких мурашек.

— Иди спать, Берта. Завтра будет трудный день. И все что она могла — только кивнуть.

Вскочила, словно распрямившаяся тетива, и быстрым шагом направилась к своему месту. Даже не глядя, как потемнели глаза Хальвдана. Как, словно мальчишка, улыбнулся он ей вслед…

И только Хельги жрец знал, что сама Фрейя смотрела недавно на пару, сидящую у кромки моря. Видел, как улыбнулась великая богиня юной вельве и великому воину, связав их тем самым самыми сладкими узами, что знали когда-либо люди.

ГЛАВА 20. Распятый Храм

Pater noster, qui ts in caelis…

Взлетали ровным пчелиным гулом под деревянные своды храма слова вечерней молитвы.

Время, когда святой отец Оливер снова и снова просил прощения у Господа. Время, когда он день за днем просил простить грехи его, как свершенные, так и грядущие.

Люди слабы духом своим. Порочны и подвержены соблазнам. Грешны. Даже святые отцы, посвятившие себя служению Господу нашему Иисусу. День за днем, месяц за месяцем, год за годом, каждую вечерню он посвящал тому, что просил Его простить свершенное. И наделся, что милость его достаточно велика, чтобы он мог спать спокойно. Хоть одну ночь. Хоть одну единственную ночь, за все эти годы.

Давно, еще когда Эдвульф был молод… сколько тогда ему было? Пятнадцать? Шестнадцать? А впрочем, важно ли это сейчас, спустя столько десятилетий? Его, как и многих других из его деревни на окраине графства Утрехт, соседствующего с Фрюльи, постигла участь, которую оплакивают матери и которой гордятся отцы. Он стал солдатом. Воином. Как гордился кожаной броней и ржавой сталью, что выдали ему в оружейной графа Утхерда. Мечтал о подвигах, любви женщин. Богатстве. А потом была война. Нет, не такая, когда войско идет под королевскими знаменами. Другая. Мелкие стычки на границе. Вырезанные деревни. Порушенные жизни. Грязь и скверна. И никакой доблести. Никакой славы. Забывались имена павших, а на их места приходили такие же безымянные. Голод и болезни толкали солдат на самые жуткие преступления против законов божьих… Тогда он и решился. Бежал. От страха пасть и быть так же забытым, как многие другие. От мерзости, что окружала их небольшой отряд. И ему даже удалось. Не вышло одного — сбежать от совести.