Северная корона - [28]

— Уяснил, — пролепетал Журавлев.

Геперал, сопровождаемый Шарлаповым и Наймушиным, ушел, и тут же по ступенькам скатился лейтенант Соколов:

— Журавлев! Что ж ты подводишь взвод? Разве не знаешь, когда командуется «Смирно» и когда не командуется?

— С перепугу я, товарищ лейтенант. Теряюсь перед начальством.

— Кусается оно, что ли?

— Не кусается, а все-таки… Я даже перед вами теряюсь, товарищ лейтенант.

— Гарантирую: не кусаюсь. — Соколов сбил пилотку, почесал в затылке. — Шут с тобой, робей перед начальством, даже перед взводным. Только перед противником не робей!

— Не, фрицу спуску не дам. — И Журавлев повел богатырскими плечами.

Лейтенант умчался догонять генерала, а Пощалыгин сказал:

— Ты чего, Сергуня, выскочил поперед батьки? Надоело в обороне. Ты думаешь, наступление — это сладко?

— Сладко не сладко, а наступать надо. Гнать надо немца с нашей земли!

— Гнать, — подтвердил Журавлев, думая о чем-то своем. — Гнать… Ребятки, а как генерал-то нагрянул, ух! Я вон тут, а он вон тут. Глядь я невзначай на дверь — батюшки! Генерал! Не упомню, чего командовал, чего докладывал…

А генерал Дугинец тем временем шел по траншее. Он прихрамывал, потому что кололо в колене, и поеживался, потому что ныло предплечье. Предплечье — это рана, колено, вероятнее всего, — ревматизм. И почему они звонят о себе, погода, кажется, сухая, теплая? Не будем обращать внимания. До свадьбы пройдет. По крайней мере, до золотой. Сколько еще ему до золотой? Двадцать три годика. Пройдет. Старушка дожидается его в Москве, на Большой Ордынке. Не старушка — просто Маша. И он не старик — просто Гриша… А вечер-то, вечер — чудесный!

Над головой звезды; отсюда, из траншеи, они представлялись особенно яркими. Леса в дреме, они смутно чернели по взгорьям. На болоте, за ходом сообщения, квакала лягушка. И пахло растревоженной землей, травою, махорочным дымком, оружейным маслом, потом и чек еще не пахло! Дугинец глубоко, смакуя, дышал и думал: «Запахи жизни, до чего же вы аппетитны, черт вас побери!» И он радовался, что теплые звезды, черный лес, кваканье на болоте, запахи, которые менялись с каждым его шагом, не оставляют его равнодушным. В полсотни лет это что-нибудь да значит!

Он спустился еще в одну землянку, проверил, как несут службу дежурные «станкачи» на пулеметных площадках, и распустил сопровождающих, разослав кого куда. Остался вдвоем с Шарлаповым.

— Роман Прохорович, посмотри-ка…

Шарлапов вгляделся в ту сторону, куда показывал комдив. Что там может быть? Стык батальонов? Уязвимое что-либо? Дугинец рассмеялся:

— Я луну тебе представляю!

Из-за лесной кромки вставала луна, рыжая и какая-то лохматая. Шарлапов поглядел на нее и подумал, что Григорий Семенович все тот же, каким был когда-то. И еще не без легкой зависти подумал, что самого его, Шарлапова, мало волнуют луна и прочие природные прелести. Старею, видать? Или, может, характер менее лирический? Конечно, дело в характере.

— Ну и лунища, — сказал Шарлапов. — А не завернуть ли ко мне на КП, Григорий Семенович?

— На минутку, пожалуй.

В блиндаже командира полка Дугинец сел на табурет, пригладил редкие седеющие волосы, расстегнул крючок кителя:

— Ф-фу, хорошо!

— Что хорошо? — спросил Шарлапов, усаживаясь напротив.

— Жить хорошо! Двигаться, дышать, говорить, на тебя, вояка, любоваться!

— А-а… Ну а чем для полноты бытия прикажешь угощать, Григорий Семенович? Водочкой, коньячком?

— Я уже тебе толковал: упаси боже.

— Кофе?

— Упаси боже. И после водочки, и после кофе маюсь бессонницей. Разве чайку, и то пожиже.

Им принесли чай, печенье. Дугинец держал стакан, то отставляя мизинец, то убирая. Усмехнулся:

— В детстве дед и бабка по матери, а они у меня из сельских учителей, боролись за мою душу. Дед учил: когда держишь стакан, отставляй мизинец, так все интеллигенты поступают. Бабка свое: поджимай мизинец, это признак благовоспитанности. И вот плоды: иногда следую заветам деда, иногда бабки!

Шарлапов слушал его и размышлял: «Простодушие, непосредственность… Не наигранное ли это? Да нет, я же знаю Григория Дугинца давно. Выходит, он не изменился».

И чтобы осадить вновь поднимающуюся зависть, спросил:

— Еще стаканчик?

— Благодарю. Точка, — сказал Дугинец и потянулся за телефонной трубкой.

Пока вызывали артполк, Шарлапов рассматривал Дугинца украдкой. Конечно, немного сдал: сутулится, плешина просвечивает, раненая рука не действует. Но голос по-прежнему сильный, командирский, глаза молодые, с искоркой. И шутит. Дух остался тот же, характер тот же.

Шарлапов допил чай, Дугинец положил телефонную трубку.

— Ну, Роман Прохорович, мне пора… Итак, обрати внимание на траншейную службу. Чтоб ее несли бдительно, как никогда. Особенно перед рассветом. Немцы догадываются, что наше наступление не за горами. Будут лезть за «языком». Уяснил?

— Так точно!

— В таком разе откланиваюсь. Зою Власовну поцелуй за меня в левую щечку!

— В обе щечки поцелую, — сказал Шарлапов и про себя отметил: и шутить не разучился.

10

Журавлева напугал живой генерал, Рубинчика напугал живой немец.

Рубинчик отправился в место, прозванное ротными остряками «кабинетом задумчивости». И вдруг увидел: из кустов выходит немец.