Северная корона - [27]

Сергей прислушался. Разговор уже об ином.

— Эх, была житуха до войны, разлюли малина! — сказал Пощалыгин. — Отстоишь смену у станка — и дуй на все четыре стороны. Хочешь в кино, хочешь к разлюбезной, хочешь куда хочешь. Я не возражал и бутылочку шнапсу раздавить с дружком. Еще не возражал и в отпуск вдариться за кедровыми орешками в хребет, на Чикой… Порушил Гитлер нашу житуху под корень, чтоб ему, гаду…

Сержант Сабиров погрыз веточку и сказал:

— Жизнь была — помирать не надо.

Солдатик, возившийся с шилом и дратвой, перестал мурлыкать и встрял, крутя головой и всплескивая руками:

— Правильно, дорогой товарищ, правильно. Взять хотя бы и меня. Вот гонял я в правлении костяшки на счетах, а на душе — праздник. Потому каждый божий день богател наш колхоз. «Красный сибиряк»! Первейший по району! По всей Омской области! Перед войной электростанцию на речке сгрохали, это как, здорово? Ну не сами, однако, на паях с соседями, но почин наш. В газетах пропечатали: «Замечательный почин «Красного сибиряка». Это как, здорово? Да кабы не распроклятый Гитлер, наш бы колхоз еще похлеще сгрохал…

Рубинчик сказал из-под шинели:

— Десятого июня получил отдельную квартиру. От торга. Мой универмаг перевыполнял план, отметили. Две комнаты, кухня, ванная. Как раз для моей семьи. У меня славная семья. Софья, жена, и дочери Роза и Мила… Справили новоселье, и получил повестку из военкомата… Роза в восьмом классе, а Мила в девятом. Софа — лаборантка, институт окончила. Славная у нас семья, дружная… А брат Иосиф — фотограф, и у него дружная семья…

Курицын сказал, ни на кого не глядя:

— Ей-богу, не верится, что когда-то не было войны… А? Не верится?.. Я сирота. Из всей родни одна тетка. Иду на гулянье, она мне завсегда вдогонку: «Поступал бы на учебу, чем гулять-то…» Опасалась, что обженюсь, не хотела того. Зазря опасалась, не дала война обжениться… А у нас в деревнях рано женятся…

Он забросил винтовку на плечо, провел большим пальцем под ружейным ремнем, чтобы разгладить складки, и вышел наружу, заслонив на время кусок вечернего неба, на котором мерцало уже несколько звезд.

Захарьев словно во сне скрипнул зубами и затяжно вздохнул.

— Что вздыхать о мирной жизни, вздохами не поможешь, — сказал Чибисов. — Враги пытаются отнять у нас эту жизнь. Грудью встанем на ее защиту. Немецко-фашистские оккупанты узнают нашу неукротимую ненависть. Мы будем воевать, как велит присяга. До конца. Умрем, но не сдадимся!

— В плену-то несладко, — заметил Афанасий Кузьмич, — Мне сержант Гриднев рассказывал. Понюхал он плена, в лагере под Сувалкамн. Бежал, партизанил, ранили — вывезли на Большую землю, подлечили — в армию. Ноябрь, дождит, холода, а пленные вповалку на голой земле за колючей проволокой. Брюквенная похлебка и то не каждый день, расстреливали пачками прямо из пулеметов, но еще больше мерли от тифа, дизентерии. Как мухи…

— Это одна сторона плена, — сказал Чибисов. — А другая, наиважнейшая? Кто попадет в плен, тот покроет себя несмываемым позором! Драться надо так, чтобы последнюю пулю — в себя!

— Это верно, — согласился Афанасий Кузьмич. — Жаль, из винтовки несподручно. То ли дело пистолетик!

— Гранатой можно подорваться, — сказал Чибисов. — Верно.

И Афанасий Кузьмич принялся развязывать вещевой мешок, вытаскивать какие-то свертки и сверточки — он любил это проделывать, — затем снова спрятал их. Пощалыгин зевнул, потянулся и спросил:

— Можно задать вопрос, агитатор?

— Пожалуйста, — без особой охоты отозвался Чибисов.

— Меня интересует следующее… М-м, нижеследующее… Ты чего, Чибисов, прыщавый?

— Чепуху городишь, — сказал Чибисов. — Элементарно: недостаточное питание.

Сергей дернул Пощалыгина за рукав, Рубинчик сказал: «Не глупите», и Пощалыгин обозлился, пробурчал;

— Фоны бароны…

Повернулся задом, деланно захрапел. Но поспать и в самом деле ему не пришлось.

— Вста-ать! — гаркнул сержант Журавлев. — Сми-ирно!

Все повскакивали — кто на полу, кто на нарах, кто одетый, кто в исподнем. По ступенькам в блиндаж спускался генерал Дугинец, за ним — подполковник Шарлапов и капитан Наймушин, остальная свита теснилась наверху, у входа. Верзила Журавлев, всегда робевший перед начальством, запинаясь, докладывал:

— Товарищ генерал-майор… Личный состав…

— Вольно! — прервал комдив. — Здравствуйте!

В ответ так ахнули, что язычок пламени в светильнике заметался, зачадил и едва не затух.

— Здравия желаем, товарищ генерал!

Комдив усмехнулся:

— Этак потолок рухнет.

Он взял из пирамиды автомат, вынул затвор, заглянул в канал ствола, поворошил солому на нарах, оглядел стены, сушилку — и как будто остался доволен. Спросил:

— Как, вояки, не надоело отсиживаться в обороне?

— Надоело! — сказал Сергей.

— Ничего, потерпите. Наступление не за горами, Сергей близко видел его лицо, сейчас оно словно помягчело — и складки у рта не казались столь резкими, и глаза не такие запавшие, колючие. Правой рукой Дугинец щелкал прутиком по голенищу, левая, больная, вытянута вдоль туловища.

— Ну, вояки, до свидания, — сказал Дугинец и, наклонившись к Журавлеву, доверительно шепнул: — А команду «Смирно», если люди отдыхают, подавать не нужно. Уяснил, сержант?