Северная корона - [19]

Жара густела. Даже когда пепельные облака закрывали солнце, оно жгло с неменьшим ожесточением. Удушливо пахло хвоей, нагретым песком, бензином, потом. У Сергея ходуном ходила грудь, рябило в глазах. Чтобы отвлечься, он думал о матери, о большом письме, которое она обещала прислать. Как она там, мама? И почему долго не отвечала? Покидала Краснодар? В станице пряталась?

Он стал размышлять и о товарищах. Как мама пишет? «Поклонись своим товарищам, они тоже пускай бьют Гитлера…» Да, у него с ними общая жизнь, общая цель. Не передать словами это чувство слитности. Нынче можно безбоязненно смотреть людям в глаза: и я в трудную годину там, где все. Я — как все, это то, о чем мечталось. Но какие пни, однако, его товарищи?

Перед Сергеем колыхалась узкая спина Курицына, согнувшегося под тяжестью пулеметных дисков: его назначили в помощь Захарьеву, который до сих пор не имел второго номера; дальше — мрачный Захарьев, еще дальше — сержант Сабиров, рядом с ним — другой сержант, Журавлев. Сергей оглянулся, и то, что он увидел, сбило его с ноги: Пощалыгин и Рубинчик, остановившись, препирались, затем Пощалыгин отобрал у Рубинчика винтовку и забросил ее себе на левое плечо. Рубинчик неловко поклонился и, семеня, вслед за Пощалыгиным догнал строй.

Сергей посмотрел на узкую, детскую спину Курицына, на немощную, цыплячью шею и, поравнявшись с ним, сказал:

— Дай винтовку, поднесу.

Курицын самолюбиво шмыгнул облупившимся носом:

— Благодарствую. Но мы и сами как-нибудь. Захарьев одобрительно кивнул, сержант Сабиров толкнул в бок рыжеволосого соседа:

— Якши, Журавлев! Орлы у меня в отделении?

А Сергей размышлял: «Вот тебе и Пощалыгин, вот тебе и толстая кожа. Нет, Сергей Пахомцев, ты сам бываешь толстокожим. Нельзя о людях с кондачка. Сверху — плохое, а копнешь — хорошее. Хотя, конечно, разные попадаются… Но Пощалыгин-то, Пощалыгин? При последнем дыхании, а пожилому Рубинчику подсобил… А Чибисов, который пропагандирует войсковую дружбу, не догадался. Да что судить Чибисова? Себя суди: тоже не догадался, моралист».

Сергей еще несколько раз оглядывался на Пощалыгина, пока тот не спросил:

— Чего, Сергуня, на меня заришься, ровно козел на капусту?

Колонну обогнал артиллерийский дивизион: сиповатые, с подревом моторы «студебеккеров», за автомашинами — подпрыгивающие орудия, в кузовах в вольных позах — расчеты, провожаемые завистливыми взорами измученных пехотинцев. Ефрейтор-пушкарь с щегольскими бакенбардами перегнулся через борт «студебеккера»: «Пехота, не пыли!» Растерявшиеся от дерзости стрелки не сумели достойно ответить, лишь Пощалыгин скрутил фигу.

Вскоре батальон обогнало еще одно подразделение. Пощалыгин приветствовал его своим, традиционным:

— Воздух! «Рама»!

На повозках санитарной роты, доверху нагруженных ящиками и свернутыми палатками, восседали румянощекие сестры и степенные сивоусые санитары. На головной повозке — Шарлапова, на предпоследней — Наташа. Не ожидая от себя такой смелости, Сергей улыбнулся девушке неудержимо и глупо-счастливо; она удивилась, кивнула, он помахал ей пилоткой.

Пощалыгин заметил это, хотел что-то сказать, но передумал. А Сергей вдруг словно схватил себя за руку: «Разулыбался. С чего? А разве нельзя? Мы как бы знакомые. Она же кивнула мне. А может, ее просто тряхнуло на выбоине? Но как она похудела, Наташа…»

В сумерках был привал — не большой и не малый. Курицын быстренько собрал березовые сучья, разжег костерчик. Бойцы принялись сушить портянки.

Облака разбухали, ворочались, прижимались поближе к земле. В кронах бился ветер. На песок шлепнулась первая капля, и он впитал ее без остатка. Несколько крупных, весомых дождинок попало в костер, и от зашипевших березовых веток запахло грушей. Кто спрятался под деревом, кто под повозкой. У кого имелись плащ-палатки, натянули их на себя.

Дождь барабанил и ночью, когда повернули к фронту. Ни на ком не было сухой нитки, при каждом шаге под подошвами чмокало. Постепенно лес стал взрослее, запущеннее, песок сменился торфяником: нога погружалась по щиколотку. За лесом, там, где была передовая, мутными, колеблющимися каплями повисали осветительные ракеты, будто спросонок перестукивались пулеметы.

За полночь батальон выбрался на опушку, к блиндажам. Из них вышли люди, приблизились к Наймушину. Говорили вполголоса, ступали осторожно.

Вернувшись от комбата с шустрым, разбитным, вроде бы под хмельком, командиром сменяемой роты, Чередовский повел бойцов опушкой, затем ложбинкой. Сергей шагал, стараясь не наткнуться в темноте на Курицына, и сердце у него колотилось так, словно он взбирался на гору, и по спине прокатывался холодок тревоги и радости: фронт! Вдруг он услыхал вверху нарастающий шелест, как будто что-то быстро заворачивали в бумагу, и следом невдалеке — разрыв. Кто-то ойкнул, Чередовский скомандовал: «Ложись!» — и бойцы попадали в грязь.

Обстрел длился с четверть часа; вероятно, немцы обнаружили движение у передовой. Снаряды, отшелестев, разрывались, выжигая куски ночи. В кустах с хлопаньем рвались мины.

Когда обстрел прекратился, рота подошла к ходу сообщения, и бойцы по одному спрыгнули в него. Метров через сорок лейтенант Соколов остановился перед дверью блиндажа, другие взводы пошли дальше. До Сергея донеслось, как разбитной командир сменяемой роты ликующе сказал Чередовскому: