Северная Аврора - [150]

– Болезный мой, сыночек мой, – причитала сухонькая старушонка.

На ее вспухших, покрасневших веках дрожали слезы, она тянулась к Драницыну посиневшими губами и, расплакавшись, упала ему на руки.

За ее спиной стоял тощий, длинный старец. Ветер трепал его седые, спускавшиеся почти до плеч кудри. Он крестился и приговаривал:

– Богу слава! Ныне и во веки веков.

– Тут, почитай, с четырех деревень народ… Обществом вышли, – рассказывал один из крестьян, одетый в нагольный тулуп, с берданкой за плечом.

– Не боялись? – спросил его Жилин.

– А чего? – Крестьянин засмеялся. – Конечно, зверюга огрызается, когда дохнет. Да мы его, как только преклонил колена, стукалом по башке. Бежит миллеровщина! У нас уже своя, народная власть. Советы!

– Как жили?

– Эх!.. – прошамкал старец. – Ребята – в партизаны, а мы, убогие, погибали, ночь постигла. Совсем бы исчахли, родимый… Да ребята все баяли: «Терпи, идет с Москвы выручка…»

Крестьянин, улыбаясь, смотрел на старца.

– Дождался, дед?

– Добро, Мартьяныч! Слава господу.

– А вы не из партизан? – спросил Драницын крестьянина. Тот осклабился.

– Партизаны… Вы, случаем, не знаете, где Макин Яков? Давно что-то след его затеряли.

– Жив! Весь его отряд в один из наших полков влился. Сразу после взятия Шенкурска. А что, знакомый?

– Свояк бабушке, да по душе родня, – пошутил партизан.

К бронепоезду подъехали розвальни. Женщины привезли бойцам угощение: мороженое молоко, рыбу, картофельные пироги.

Крестьяне сообщили Жилину, что в нескольких верстах отсюда удирающие миллеровцы подорвали путь. Мужики вызвались на работу. В обозе у них уже припасены были топоры, пилы, лопаты.

– Помогать пришли, – говорили крестьяне. – Бейте сукиных детей в хвост и гриву.

Через час путь был восстановлен. Бронепоезд двинулся дальше.

Ледокол «Минин» стоял на рейде. От него к устью Двины тянулась черная дорожка, пробитая среди льдов. Свирепствовала стужа. Тяжелый морской буксир поддерживал фарватер, быстро покрывавшийся ледяной корой. Днем и ночью он ломал и раздвигал льдины.

На кормовой и носовой палубе «Минина» стояли возле пулеметов иностранные солдаты. Это были остатки иноземного корпуса. Они смертельно мерзли в своих шинелишках. Вместо команды на ледоколе работали белогвардейские морские офицеры.

Миллер, объявив себя диктатором, поселился на «Минине».

Отопление на ледоколе не действовало, офицеры не умели его наладить. Железные массивные борта парохода источали холод, стенки кают покрылись изморозью, иллюминаторы замерзли, к медным ручкам дверей опасно было притронуться голой рукой.

Но страшней всего были, конечно, вести с фронта.

По словам полковника Брагина, явившегося к Миллеру с докладом, один полк за другим переходил к большевикам, а крестьяне бунтовали.

Выслушав доклад, диктатор закричал, что не хочет оставаться у власти и готов передать ее кому угодно, хоть меньшевикам.

– Хорошо, ваше превосходительство, – пролепетал Брагин. – А как же мы?

– Ничего не знаю.

– Армия…

– Какая армия?! – рявкнул Миллер.

Иностранные офицеры сами притащили на ледокол свои чемоданы и жаловались Миллеру, что в городе беспорядок, нет даже носильщиков.

– В квартирах осталось много ценных вещей, нет возможности вынести. Хорошо, что хоть сами выбрались живьем. Жители кричали: «Хватит, награбили!» Что у вас грабить? Вы только подумайте, какая наглость!..

По улицам Архангельска ходили толпы народа с красными флагами.

Процессия рабочих, возглавляемая Чесноковым, Потылихиным, Грековым, с пением «Интернационала» подошла к тюрьме и взломала ворота. Охрана не оказала никакого сопротивления.

– Отворяй камеры! – кричали рабочие. – Где политические? Политических выпускай!

Тюремный двор быстро наполнился людьми. Испуганные надзиратели бегали с ключами по каменным коридорам и отпирали камеры.

Тюрьма шумела.

Истощенные, измученные люди, многие еще со следами тяжких побоев, увидев Чеснокова, кидались к нему:

– Аркадий! Спасибо!.. Что такое? Восстание? Все кончилось?

– Скоро кончится, товарищи! Выходите поскорее. Одевайтесь! Приветствую вас от имени рабочих и крестьян… С освобождением!..

– Вещи давайте! – кричали заключенные надзирателям.

Потылихина окружили освобожденные моряки, портовые служащие, рабочие.

– Максимыч! Родной! Красная Армия пришла?

– Подходит, ребята.

– Жизнь! Воля! Братцы!.. – Кто-то заплакал от радости.

Базыкина побежала в женские камеры.

– К нам, товарищи, к нам!

Со двора доносилась победная, торжествующая песня:

Вставай, поднимайся, рабочий народ,

Иди на врага, люд голодный…

– Товарищи, настал час мести! Не расходиться, товарищи!.. – кричал в коридоре неимоверно худой человек с зеленым, как трава, лицом.

– Где Силин Дементий? – спросил Греков у одного из надзирателей.

– В одиночке.

– Открой!

Когда дверь одиночки отворилась, в нос ударил удушливый, смрадный запах гниения.

На голых нарах, покрытый истлевшим тряпьем, лежал человек. Под головой у него вместо подушки была скомканная, грязная рогожа. В этом изможденном существе, вернее говоря – в этом подобии человека, Греков с трудом узнал никогда не унывавшего балагура-старика Дементия Силина.

– Свобода, Дементий! Вставай! – крикнул он.

– Что такое? – еле слышно прошептал Силин.