Севастопольский бронепоезд - [32]
Утром 7 ноября к насыпи, за которой укрылись пятеро героев, приблизились семь танков. За ними шла пехота. Пулеметчик Цибулько подпустил головной танк как можно ближе и меткой очередью хлестнул по смотровой щели. Водитель был убит, и танк потерял управление. В него полетели бутылки с горючей жидкостью. Вторую машину поджег Красносельский. Один танк подорвали связкой гранат и подожгли Паршин, [94] Одинцов и Фильченков. Остальные развернулись и отошли назад, рассеяв свою пехоту. Цибулько ударил из пулемета по разбегающимся пехотинцам.
Вскоре снова раздался лязг гусениц. На позицию смельчаков шли пятнадцать танков. И снова первая машина была остановлена очередью по смотровой щели водителя. Второй танк моряки подорвали связкой гранат; к третьему кинулся Иван Красносельский. Бутылкой с горючей жидкостью он поджег бронированную машину, но и сам упал раненый. На него, гремя гусеницами, двигалась еще одна стальная громадина. Собрав все силы, краснофлотец швырнул в нее оставшуюся в руках бутылку. Танк, подмяв Красносельского, запылал, как факел. Со связкой гранат погиб под танком и раненый Василий Цибулько. В строю остались трое. Им удалось подорвать еще две машины. Остальные отступили.
Для отражения новой атаки у Фильченкова, Одинцова и Паршина было всего по связке гранат, но они не ушли с позиции. Когда на шоссе вновь показались танки, политрук Фильченков привязал к поясу гранаты, поднялся во весь рост и пошел навстречу передней машине. Танк с ходу ударил его в грудь, и тут же раздался взрыв. Вслед за политруком поднялись краснофлотцы Паршин и Одинцов. Один за другим прогремели два взрыва — и еще два танка закончили свой бесславный путь на рубеже героев. Остальные повернули вспять… Бронированный кулак гитлеровцев разбился о железную стойкость и беззаветную отвагу моряков-черноморцев…
Бойцы, затаив дыхание, слушали комиссара. А когда он умолк, сразу заговорили, перебивая друг друга:
— Вот это герои!
— Верно сказано, что красный воин из стали скроен…
— Моряки и на сухопутье по-флотски дерутся; погибают, но не отступают…
А комиссар задумался о чем-то своем. Может быть, вспомнил гражданскую войну и свою боевую юность. А может, просто не хотел мешать разговору. Лишь время от времени он окидывал взглядом говорившего, и глаза его излучали тепло. Он верил нам, как самому себе, и мы знали это, дорожили его доверием. [95]
Кто-то из матросов не очень кстати вспомнил о союзниках, но на него зашикали:
— На эту самую антигитлеровскую коалицию надейся, да сам не плошай, — ответил ему старшина первой статьи Володя Дмитриенко.
— Хорошо сказано, — поддержал его комиссар. — Враг в нашем доме, на нашей земле. Нам и бить его.
— Як тому и говорю, — продолжал Дмитриенко. — А вот у Шапошникова из пулеметной команды на этот счет, говорят, есть особое мнение.
Краснофлотцы дружно рассмеялись, а молодой пулеметчик Шапошников вспыхнул и покраснел до корней волос. На это была причина. В первом бою он испугался, спрятался за щиток. Потом ему долго вспоминали эту его минутную слабость. Разговаривал с ним и комиссар. Шапошников твердо обещал, что пересилит страх и будет воевать не хуже других. Мы с комиссаром поверили ему и решили не напоминать о том случае. Тем более, что в последующих боях он вел себя достойно. А вот Дмитриенко нашел удобный случай кольнуть его в больное место.
Комиссар решил вступиться за молодого бойца.
— Героями не рождаются, а становятся, — сказал он. — Будет героем и наш Шапошников. Он уже и сейчас не оглядывается на каземат, когда рвутся снаряды.
— Точно, товарищ комиссар! — поддержали пулеметчики. — Из Шапошникова добрый боец получится. А за первый бой он уже рассчитался с гитлеровцами, когда за наводчика работал…
За разговором мы не сразу заметили возвращение дрезины с нашими разведчиками. Комиссар первым услышал нарастающий рокот мотора. И вскоре дрезина вынырнула из-за поворота, подкатила к бронепоезду.
Лейтенант Зорин доложил результаты разведки: немцы заняли селение Комары и высоту 25,7. Гитлеровцы подтянули туда крупные силы, и наши части оказались в трудном положении. Командир дивизии просит у железняковцев огневой поддержки.
— Что скажешь, Петр Агафонович? — обратился командир бронепоезда к Порозову.
— Говорить тут нечего — все ясно: надо помочь [96] пехоте, — ответил комиссар, попыхивая трубкой, с которой никогда не расставался. — Нужно покрепче ударить по высоте 25,7.
Весь остаток вечера и ночь готовились к рейду. Еще не начинало светать, когда «Железняков» вышел на новый участок фронта. Краснофлотцы стоят на своих боевых постах, готовые по первому сигналу открыть огонь. Наблюдатели внимательно следят за воздухом. Командиры отделений Джикия, Баранов, Асеев стоят наготове у зенитных пулеметов.
Я обхожу расчеты, проверяю прицелы, снаряжение, ленты, чтобы в момент боя не было никаких задержек.
Командиры отделений кратко докладывают о готовности. Точно доложил и Джикия. Даже в темноте можно разглядеть, как сверкают его глаза.
— Порядок будет, товарищ старшина, — улыбнулся он. — И Шапошников не подведет. Можете не беспокоиться…
Подошел Порозов, отвел меня в сторону.
Мария Михайловна Левис (1890–1991), родившаяся в интеллигентной еврейской семье в Петербурге, получившая историческое образование на Бестужевских курсах, — свидетельница и участница многих потрясений и событий XX века: от Первой русской революции 1905 года до репрессий 1930-х годов и блокады Ленинграда. Однако «необычайная эпоха», как назвала ее сама Мария Михайловна, — не только войны и, пожалуй, не столько они, сколько мир, а с ним путешествия, дружбы, встречи с теми, чьи имена сегодня хорошо известны (Г.
Один из величайших ученых XX века Николай Вавилов мечтал покончить с голодом в мире, но в 1943 г. сам умер от голода в саратовской тюрьме. Пионер отечественной генетики, неутомимый и неунывающий охотник за растениями, стал жертвой идеологизации сталинской науки. Не пасовавший ни перед научными трудностями, ни перед сложнейшими экспедициями в самые дикие уголки Земли, Николай Вавилов не смог ничего противопоставить напору циничного демагога- конъюнктурщика Трофима Лысенко. Чистка генетиков отбросила отечественную науку на целое поколение назад и нанесла стране огромный вред. Воссоздавая историю того, как величайшая гуманитарная миссия привела Николая Вавилова к голодной смерти, Питер Прингл опирался на недавно открытые архивные документы, личную и официальную переписку, яркие отчеты об экспедициях, ранее не публиковавшиеся семейные письма и дневники, а также воспоминания очевидцев.
Более тридцати лет Елена Макарова рассказывает об истории гетто Терезин и курирует международные выставки, посвященные этой теме. На ее счету четырехтомное историческое исследование «Крепость над бездной», а также роман «Фридл» о судьбе художницы и педагога Фридл Дикер-Брандейс (1898–1944). Документальный роман «Путеводитель потерянных» органично продолжает эту многолетнюю работу. Основываясь на диалогах с бывшими узниками гетто и лагерей смерти, Макарова создает широкое историческое полотно жизни людей, которым заново приходилось учиться любить, доверять людям, думать, работать.
В ряду величайших сражений, в которых участвовала и победила наша страна, особое место занимает Сталинградская битва — коренной перелом в ходе Второй мировой войны. Среди литературы, посвященной этой великой победе, выделяются воспоминания ее участников — от маршалов и генералов до солдат. В этих мемуарах есть лишь один недостаток — авторы почти ничего не пишут о себе. Вы не найдете у них слов и оценок того, каков был их личный вклад в победу над врагом, какого колоссального напряжения и сил стоила им война.
Франсиско Гойя-и-Лусьентес (1746–1828) — художник, чье имя неотделимо от бурной эпохи революционных потрясений, от надежд и разочарований его современников. Его биография, написанная известным искусствоведом Александром Якимовичем, включает в себя анекдоты, интермедии, научные гипотезы, субъективные догадки и другие попытки приблизиться к волнующим, пугающим и удивительным смыслам картин великого мастера живописи и графики. Читатель встретит здесь близких друзей Гойи, его единомышленников, антагонистов, почитателей и соперников.
Автобиография выдающегося немецкого философа Соломона Маймона (1753–1800) является поистине уникальным сочинением, которому, по общему мнению исследователей, нет равных в европейской мемуарной литературе второй половины XVIII в. Проделав самостоятельный путь из польского местечка до Берлина, от подающего великие надежды молодого талмудиста до философа, сподвижника Иоганна Фихте и Иммануила Канта, Маймон оставил, помимо большого философского наследия, удивительные воспоминания, которые не только стали важнейшим документом в изучении быта и нравов Польши и евреев Восточной Европы, но и являются без преувеличения гимном Просвещению и силе человеческого духа.Данной «Автобиографией» открывается книжная серия «Наследие Соломона Маймона», цель которой — ознакомление русскоязычных читателей с его творчеством.