Севастопольская девчонка - [8]

Мужчина протянул руку мне, потом Косте и сказал:

— Губарев. Бригадир.

Девушка только засмеялась.

— Это хорошо, что вас прислали. Людей сейчас везде не хватает. Бригада вся там, на доме работает, — сказал Губарев.

Костя залез к нему на стену. Губарев оглядел все свое хозяйство: склад, башенный кран, нас, трех рабочих, вываленный на землю серый раствор, валяющиеся ведра…

— Давай! — сказал он мне. — Ты будешь ведрами воду с моря таскать. Блоки надо хорошенько смачивать, чтобы раствор сцепился.

Я подняла ведра с земли.

Сбросила босоножки и пошла к морю.

Прозрачная на камнях вода набежала на ноги.

На той стороне бухты кружил, то наклоняясь парусом к самой воде, то выпрямляясь, «летучий голландец». Кто-то из наших тренировался.

Я зачерпнула полные ведра, дотащила до стены и сначала одно, потом другое подала Косте. Он выплеснул их на белые блоки. Вода зашипела, вскипела пузырьками. И над блоками запарило. Девушка, торопясь, стала подавать лопатой раствор.

Вот мы и работаем…

У меня так пересохло во рту, что мне казалось — все на свете думает только об одном: пить! Башенный кран был похож на птицу с поджатой ногой, маленькой головенкой и длинным клювом — вроде пеликана. Птица водила головой и опускала клюв к самой воде, но до воды дотянуться не могла.

Я могла напиться в любую минуту. Но я нарочно не пила. Я по тренировкам знала: в такую жару стоит начать пить — разморит, развезет тебя, сразу станешь вялой. А у меня и так уже ломило поясницу, больно было повести плечами. А ведра, полные тяжелой морской воды, так оттягивали руки, что мне казалось: вечером я буду идти, волоча кисти по земле, — не иначе.

Губарев, смонтировав три блока, ушел к бригаде на верх. Косте он сказал:

— Аню слушай. Помочь не поможет, а спортачить не даст. У нее глазомер верный!

Но Аня не помогала, Аня работала. Она набрасывала лопатой раствор, смотрела, чтобы слой был таким, каким должен быть. И когда на железных тросах крана подплывал покачивающийся блок, вместе с Костей тянула его, напрягаясь всеми силами, чтобы блок встал в стене точно так, как нужно. Но Ане вряд ли было тяжело. Она то и дело запрокидывала голову, закутанную до глаз в синий платок, слушая, что ей кричит крановщик, и смеялась.

Мне же казалось, что я уже всю жизнь, с самого рождения, таскаю ведра. И кончу таскать их тогда, когда вычерпаю все море до дна. Но пока что оно не отступило от той начальной кромки, которую я видела утром.

Я несколько раз пыталась начинать считать, сколько я таскаю ведер. Но сбившись, забывала досчитывать.

А вспомнив, никак не могла подсчитать, сколько было прежде.

Потом я подошла к воде и несколько секунд не бралась за ручки уже полных ведер. Ладони у меня были красные. И я знала, что вот сейчас, когда я возьму эти ведра, ручки скользнут по ладоням, — на кожу, как кипяток плеснет.

— Дней пять так будет. А потом привыкнешь, — сказала Аня, следя за мной. Наверное, она улыбалась, за платком было не видно.

Костя спрыгнул со стены и зашагал ко мне.

— Кто-то из наших на «голландце» ходит, — сказала я, показав ему на белый швертбот у Северной.

— Ну и что? — спросил Костя, потому что я ему не дала ведра.

— Ничего, — ответила я. — Просто для чего-то торчала же я на стадионе и на Водной. Может быть, вот для одного этого дня…

В самом деле, для чего были все те тренировки, вся та и трата, и набирание сил? Ради рекорда? Ради призов? Нет! Всю жизнь для этого дня! Для одного этого дня…

И я вынесу из моря столько ведер, сколько потребуется, если даже потребуется всю бухту вычерпать до самого дна; а потом напьюсь воды, обязательно напьюсь!..

На соревнованиях бывает минута крайнего, последнего напряжения. Эта минута… и после, кажется, из тебя дух вон. Боишься открыть глаза, приоткрыть рот. Боишься — и нет сил закрыть. А сердце так бьется, что кажется, вот-вот разорвет сжимавшую его грудь.

Раньше мне казалось, что вот тот и сильный, кто пережил такое.

В работе нет минуты крайнего напряжения.

Но и нет отдыха после этой минуты.

А в результате часа через три после начала работы я уже не могла пошевелиться, чтобы не почувствовать, боли в ногах, руках, пояснице, шее, позвоночнике и даже в глазах, когда я прикрывала или открывала их. Прозрачная вода под ногами расходилась кругами до самого берега, когда я зачерпывала ведра. И потом такие же мерцающие круги шли перед глазами в воздухе, когда я разгибалась и поднимала ведра. Раствор привозил самосвал с железным кузовом. Раствор вываливали на землю. И середина его шла вглубь серыми кругами, как кратер в вулкане. Стрела крана тоже описывала круги. Иногда черта круга шла над самой моей головой. Сверху все время несся голос Губарева. Тот кричал всех: на своего помощника, на монтажников, на штукатуров, на старуху-уборщицу, на шоферов, привозивших блоки и раствор; а когда спускался к нам, орал на крановщика. У меня даже как-то уши устали от его голоса, — правда!

Костя спрыгнул со стенки и, подойдя, встал у меня на дороге.

— Слушай, Женя, посиди! — проговорил он. — Аня не обидится. А Губарев наскакивает на всех, как петух. Ты сядешь, он поневоле полезет на монтаж.

Костя; Костя! Во всем верный себе. Он устал не меньше меня, — я это видела. И не меньше страдал от того, что, по его мнению, Губарев делал не все так, как должен был делать.