Севастополь и далее - [12]

Огоньки между тем пропали. Бобылев понял, что земное притяжение давно преодолено и лодка летит в глубины Вселенной.

Он вздохнул глубоко и освобожденно. Он был один в бескрайней Вселенной, она беспредельна и, следовательно, хватит времени все вспомнить, и это будут счастливейшие годы, столетия, тысячелетия в его уже не куцей жизни. В абсолютном безмолвии Космоса все слова кощунственны, и ничто не нарушит его погружения в себя, в космос мыслей. Ну, царапнет один-другой метеорит — и вновь тишина…

Метеоритов становилось почему-то все больше и больше, царапающие звуки раздавались над головой…

Бобылева матросы вытащили на верхнюю палубу почти бездыханным. Но на буксир поднялся сам, раскрыл рот, чтобы спросить, получено ли «добро» от оперативного дежурного главной базы, но ни звука не вылетело изо рта, он будто онемел, он боялся говорить, потому что вокруг — Его Величество Вселенная. Жестом показал начальнику штаба: бери командование на себя! С верхней палубы не сходил и как-то диковато осматривался, мыслями склоняясь к тому, что лодка, на которой он побывал, по крайней мере обогнула Солнечную систему.

Две недели еще говорил он полушепотом, оправдываясь тем, что недавно в жару выпил слишком много холодного пива. И пугливо озирался, будто ненароком выдал военную тайну.

Звездный миг

Выходя на Литейном из трамвая, Костин подал руку даме, что стояла позади, помогая ей осилить скользкие ступеньки и утвердиться на черном асфальте. В предвесеннюю пору люди частенько теряют опору на коварной наледи, и дама поблагодарила — почему-то знакомым голосом.

— О, что вы, пустяк… — ответил Костин, рукой касаясь фуражки, а затем (в ушах еще звучал напоминавший кого-то голос) мельком глянул на женщину в дубленке, без шапки, на неистребимо пышные черные волосы ее, и сердце екнуло. — Простите, коли ошибся… Валентина Юматова?

Она округлила рот и ахнула.

— Вы… Вы…

— Да, да, Дима Костин, тот самый Дима, который…

Он вздохнул — и сладость встречи была во вздохе, и горечь так и не сбывшегося. Три года он ухаживал за Валенькой Юматовой, знал и отца ее, и мать, и братишку, зван был на все семейные праздники, влюблен до потери сознания, женихом считался и не женился на ней из-за дурацкого, с убийством связанного происшествия в Мраморном зале.

Как раз об этом и заговорила Валентина Юматова, когда они зашли в темноватое полуподвальное кафе, где, кроме дрянного коньяка и кофе, ничего предложить не могли. Да, кажется, ни то, ни другое Валеньку Юматову не интересовало. Сняв дубленку, она спросила взволнованно, с напором, где сейчас Юра Гидаш, ведь минуло уже почти пятнадцать лет со дня суда, Юре же дали за убийство всего девять, так как живется ему — вы же, Дима, одноклассник Юры, должны были поинтересоваться!

— Столько лет прошло, многое забывается… — осторожно ответил Костин.

Ничего, конечно, не забылось, ведь убийство одноклассником Юрием Гидашем какого-то (тут память изменяла, фамилия не помнилась) курсанта ВИТУ (Высшего инженерно-технического училища) произошло на его глазах. Мраморный зал — просторнейшее место для танцевальных утех курсантов, в те же времена сурово блюли иерархию, курсантам училища имени Фрунзе отводилась первая роль, за ними следовали дзержинцы (училище имени Дзержинского), потом, кажется, мормед, то есть Военно-морская медицинская академия, а уж затем это самое ВИТУ. Еще не утвердили себя более достойные на вторые и третьи роли — Первое Балтийское училище (впоследствии — подводного плавания) и еще какое-то. Из-за этой-то временной неразберихи и оборвалась жизнь витушника. Сам Костин на танцах от возлюбленной не отходил ни на шаг, но как раз тогда — по ее просьбе — минут на пять удалился в буфет, Валеньке захотелось мороженого. С двумя обжигающими пальцы стаканчиками пробивался он сквозь толпу и — как вкопанный — замер. Около Валеньки выжидательно стоял витушник — Костин видел спину его да странно, как-то дико, что ли, перекошенное лицо одноклассника Юрия Гидаша, приударявшего за Валенькой. Витушник, без сомнения, приглашал ее на танец, в чем не было особого нарушения законов Мраморного, ведь Костина не было, и временно опекал Валеньку Гидаш; увиваться около невест одноклассников было для него какой-то потребно-стью; человеком он был гнусным, распускал небылицы, бойкий язык его молотил и молотил, и кое-кому могло показаться, что Гидаш как бы определял, кого кому провожать до дома; и уж совершенно точно Костин знал, что Гидаша этого Валя Юматова ни в грош не ставит.

Десять шагов оставалось ему до Гидаша, Вали и витушника, с этого расстояния он не мог слышать, к а к приглашалась Валя на танец и было ли витушником испрошено разрешение на то у Гидаша. Тот на следствии и суде напирал, что витушник вообще игнорировал его, стоявшего по правую руку от дамы, а такое явное пренебрежение — попрание законов Мраморного зала; по мнению же следователей, никто не издавал этих законов, никто не утверждал, а обычай, которому следовал Гидаш, имел от роду три или четыре года, и вообще все его оправдания — сущий вздор.

Итак, Костину оставалось десять шагов до Валеньки, как вдруг Гидаш выхватил из ножен палаш и насквозь проткнул им витушника, и хотя тот не издал, падая, ни звука, все танцующие пары замерли, а оркестр умолк. Костин обогнул лежавшего витушника (палаш рукояткой вверх торчал из его груди), обнял Валю, которая — вот оно, женское нутро! — пронзительно завизжала, когда обе порции мороженого (от порывистого объятия Костина) упали за ворот ее платья.