Сестры - [34]

Дафна продолжала обольщать мужчин и в наказание была превращена в статую в Центральном парке. Однажды она влюбилась в одного юношу (Уингшота Уингшэма, если хотите знать мое мнение) и ожила, чтобы последовать за ним; только никто не желал поверить в то, что она больше не каменная статуя.

Впоследствии Джеки использовала это, чтобы прослыть нимфой Центрального парка. Идею она подбросила «Галелле». Джеки ничего не оставляла на волю случая. Зато она много чего оставляла позади себя.

Эта история совсем не про Джеки. Конечно, ей бы хотелось, чтобы все думали наоборот, и она специально не сожгла рукопись, чтобы дать пищу своим биографам; однако каменной статуей она умышленно и предумышленно все-таки была. В некотором роде это определенно ее история, тем не менее только я могла бы рассказать ее должным образом. Мы все были пленниками порядка, который Джеки устанавливала в своей жизни в данный момент, или того, как она коренным образом меняла свою судьбу — своего персонажа. Она оставляла себе то, что ей нужно, а остальное забывала. У меня же было наоборот: все появлялось по мере того, как я подбирала жалкие остатки выброшенных Джеки сокровищ, которые не замечал никто, кроме меня.

Все эти годы я много работала. В глазах нуворишей я приобрела репутацию княгини — кем я, собственно, и была. Я занималась оформлением множества венецианских дворцов, восточных базаров, множества апартаментов в Нью-Йорке, Лос-Анджелесе или Майами, таких, как квартира Миа Фэрроу в Лэнгхеме; я смешивала пальмы и колоннады, готические порталы и позолоченный мрамор, леопардовые шкуры и картины Энди. Версаче одевал нуворишей, а я одевала Версаче. Я набила его чертов «храм» на Дэко Драйв всем тем, к чему жизнь научила меня питать отвращение. Я приводила к нему своих друзей, заманивала тех, кто еще имел вес в обществе; я продавалась, как шлюха, на его вечерах, стоивших по пятьдесят тысяч долларов, и называла его сестру Донателла.

Все это не имело никакого значения. Европейцы тыкали нас носом в свои достижения. Настал их черед. Я была свидетельницей того, как Версаче купил дом Вандербильта на 647-й, а также того, как Ральф Лорен напичкал дом Райнлэндера английскими гравюрами, приблизительно такими же подлинными, как и его имя. Это было в эпоху, когда весь свет хотел делать покупки на Парк-авеню, между 85-й и 95-й улицами; примерно в это же время Глория Вандербильт отправилась на восточный берег Потомака. Мы отдали европейцам Парк-авеню и «Бенеттон», а сами обосновались у «Скрайбнер'з». Они отплатили нам той же монетой, однако было слишком поздно. Между нами — Европой и Америкой — больше не было разницы. Старый свет умер, весь, а моя Америка была его частью. Мы почили на одной земле.

Единственный заказ, от которого я отказалась — это переделка квартиры Джеки, когда Тим Коч перекупил апартаменты после ее смерти. Он просил меня об этом дважды, и все же я смогла устоять. У меня не было желания разрушать то, что мной же и было создано. Это не в моих правилах.

Папа начал болеть задолго до своей смерти. Дурацкая фраза, не правда ли? Он умер в шестьдесят шесть лет в «Ленокс Хилл Хоспитал». Всю жизнь он много пил, ведь у него было слишком благородное сердце, чтобы трезво смотреть на мир. Папа обосновался у себя, на 74-й улице. Я знала, что он разочарован — Джеки не намеревалась вести с ним дела, — и его бизнес пришел в упадок. В конце своей жизни он почти нуждался, и все-таки, когда я к нему приезжала, у него всегда был для меня подарок. В последний раз это произошло накануне нашего с Джеки путешествия в Европу. У меня не было желания обедать с ним — «Шрафт'с» окончательно вышел из моды, а у папы была слишком плохая репутация, чтобы порекомендовать ему другое место, такое как «Доминик», которое было, ну, я не знаю, похоже на «Райс» сегодня. Я устроила все таким образом, чтобы прийти к нему достаточно поздно, захватив два сандвича с цыпленком. Это было еще до засилья пиццы, и куриный сандвич можно было рассматривать как неотъемлемую часть Америки, по крайней мере, на Восточном побережье.

Уже долгое время Энн Прадж превратилась для него лишь в рождественскую открытку.

Я видела, что папа очень прочно засел на мель — в последний раз в своей жизни. Мне кажется, что если бы Энн осталась в Америке, если бы она жила с ним, он бы дольше продержался на плаву. А теперь он превратился в пожилого мужчину, одиноко стареющего в своей четырехкомнатной квартире на 74-й улице. Всю свою жизнь папа провел в Нью-Йорке, хотя мог бы сделать карьеру в Бостоне, однако он был неспособен покидать места, которые любил и с которыми Джеки тоже, как и он, никогда не сможет порвать. О, алкоголь — это, несомненно, счастье!

Признаюсь в том, что вас интересует — сегодня я уже имею на это право. Боюсь, вы не заметите того, что было самым ценным в нашей жизни: намного больше, чем самих себя, мы обожали квартиры, в которых жили в эпоху мартини и «Меркури» с откидным верхом.

Я расплывчато пообещала папе прогуляться с ним, хотя он стал не самой приятной компанией; с глубочайшей горечью он подмечал любые перемены, всё, что существовало в прошлом и чего не было теперь. Мы пошли на карусель, как когда-то очень часто ходили туда вместе с Джеки. Откровенно говоря, в этом дне не было ничего особенного, но и не в папе, и не во мне тоже не было ничего особенного. У меня не осталось фотографии этой прогулки, и все же мне кажется, что я то и дело встречаю себя в этот день во всех своих альбомах, в любом возрасте и в любых нарядах. Мне сложно передать вам, о чем мы говорили, так как это были то замечания о погоде, то спор о кроликах в зоопарке обыкновенная беседа в парке, каких у нас были сотни, а может, и тысячи, пока мы спускались по 74-й улице до «Фрик Коллекшн», а потом поднимались к пруду, который сегодня носит имя Джеки.