Сестры - [40]

Билли не мог отделаться от мысли, что это необыкновенное видение в машине было на самом деле кошкой, громадным голодным леопардом, изготовившимся к прыжку. У него было безошибочное предчувствие, что она обрушится на него, поглотит его, а потом переварит с хихиканьем и урчанием.

Что, в конце концов, и случилось.

Она потянулась к противоположной дверце с многозначительной улыбкой.

– Садись, Билли Бингэм, – приказала она.

Как лунатик, он повиновался ее приказу, и странное ощущение пронизывало его, пока он усаживался, покорный ее воле. В этот момент он улетел прочь от свободы, опрометчиво отказался от ответственности и вручил себя этой железной незнакомке, а в вакуум, образовавшийся в результате его капитуляции, просочилась чуждая жидкость мазохистского желания.

По дороге к ее дому она почти не проронила ни слова, лишь временами изучающе посматривала на него. У широких ворот ее владения она наконец заговорила.

– Меня зовут Джули Беннет. Я пишу книги. Ты наверняка обо мне слышал?

Разумеется, он слышал.

Под шум открывающихся медных дверей (этот звук до сих пор стоит у него в ушах) она обернулась, чтобы взглянуть на него, и это движение опять напомнило ему затаившуюся кошку. Она разглядела в его глазах благоговение – перед деньгами по имени «Джули Беннет», перед потрясающими полотнами, взиравшими со стен холла и приемной и хорошо известными по страницам журналов «Искусство» и «Графика», перед бесстыдством этой дюжей бабы, схватившей его как добычу. А еще она видела его физическое совершенство под грязными «левисами», признак затаенного вожделения, сигнал, что он готов к тому, что должно случиться, и что его тело хочет этого. Так что она просто расхохоталась над ним, над его ничтожеством и бедностью, над его грязным, неуместным в этих хоромах обликом; она обнажила зубки, показывая, как она голодна и как хочет насытиться его стройным телом и его юностью. Она в два прыжка очутилась около него и стянула безукоризненно белую льняную юбку, обнажив устрашающе-громадные бедра и яростно ощетинившуюся плоть, которая жаждала поглотить его. На ней не было трусиков.

– Трахни меня. Прямо здесь. Стоя. Ну ты, маленький грязный паршивец, – просто приказала она.

Лежа на солнцепеке, Билли Бингэм содрогнулся, пытаясь усилием воли прогнать из памяти омерзительное видение. Джули Беннет не была лицемеркой. Она приступила к делу, как будто оно было продолжением чего-то давнего и он был участником ее тайного заговора. Но теперь здесь была ее сестра, нежная и прекрасная, мягкая и добрая, драгоценная, как редкий цветок кактуса, расцветающий на рассвете в песках пустыни, преследующая его своим очарованием и спрашивающая его о том, правда ли он так поглощен своей живописью.

– Да, еще бы. Только мое искусство и захватывает меня по-настоящему. А все это, – он махнул рукой на оцениваемое в десять миллионов долларов владение, на переливающийся шестидесятифутовый бассейн, скульптуры Генри Мура, которыми, как галькой, были усеяны изумрудно-зеленые лужайки, – дерьмо собачье. – И он внимательно взглянул на нее. Верит ли она ему? Нужно ли что-то еще объяснять?

Джейн молчала, но глаза ее говорили, что она все понимает.

– Я хочу сказать… Я должен жить… и рисовать, и делать скульптуры. Но на это нужны деньги. Очень много денег. Вот Джули предоставляет мне возможность… а взамен… Ну а я… то есть… ты понимаешь, что я имею в виду… я…

– А ты с нею мил. – Джейн рассмеялась, подобрав этот эвфемизм. Англичане широко пользуются ими, ибо верят, что некоторые вещи – многие, если не все, – лучше не называть вслух.

Билли тоже засмеялся:

– Да, похоже, ты правильно выразилась: я с нею мил. И чем я милее с ней, тем она отвратительнее со мной. Такова уж ее забава. Я знаю, что она твоя сестра, но, честно говоря, ей нужна помощь психоаналитика.

– Нет, я думаю, просто она одинока и страшно несчастна. И та шутка, которую она сыграла со мной, – она так переживала из-за этого, мы несколько часов разговаривали, и она мне столько рассказала, о чем я и понятия не имела, – о маме и папе, о том, что случилось, когда она была маленькой и меня еще не было на свете. Я так огорчилась из-за нее. И я стала понимать всю боль и страдание, которые точат ее. А с тобой она никогда ни о чем таком не говорила?

– Ни в коем случае. Она никогда не говорит со мной, она только оскорбляет меня. И то же самое с остальными, то есть с большинством людей.

– Да, знаю. В скандальной прессе вас называют игрушечными мальчиками, точно?

Лицо Билли потемнело.

– Да, так и есть. И, наверное, они правы. В отношении остальных. Но не меня. Я собираюсь стать кое-кем, стать знаменитым. Познаменитее, чем Джули, черт бы ее побрал, Беннет… чем все. Когда ты увидишь мои работы, ты поймешь. В них – все. На моих полотнах само будущее. Вот. Клянусь тебе.

Это звучало так, как будто Билли твердил Катехизис, молился или давал торжественное обещание Богу на небесах. Только благодаря своей вере Билли Бингэм мог заставить мечты осуществиться. По спине Джейн пробежал холодок. Подобные чувства были ей незнакомы. Так не говорили в гостиной их дома в Глусестершире или в столовой на Итонской площади. И теперь это будоражило и очаровывало ее. Будущее, где происходят восхитительные вещи, где все так разительно меняется, где чувства, желания и стремления что-то да значат, причем что-то чудесное, – так явно контрастировало с никогда не нарушаемым образом жизни в Англии, где хорошо лишь то, что неизменно.