Сестра моя Каисса - [74]

Я знал, что доигрывания не будет. Так и случилось. Но Корчному не хватило души, чтобы завершить этот матч красиво. В записке арбитру он написал, что не имеет возможности продолжать партию. Это – вместо честной сдачи. Он как бы оставлял крючок, чтобы утверждать, что матч не был завершен, чтобы перепоручить дело юристам, которые пытались разыграть эту пустую карту в последующие годы.

Мне жаль, что Корчной так смалодушничал. Ну – я еще могу понять – во время матча, в пылу борьбы, в ажиотаже человек иногда перестает отдавать себе ясный отчет в совершаемых поступках. Но потом – когда кончилось, когда страсти остались позади, и вдруг просветленным умом осознаешь, что это всего лишь шахматы, только шахматы, игра, символизирующая мудрость и благородство, – неужели и тогда не хочется отбросить все суетное, земное и отдать им честь за все то, чем они осмыслили и украсили нашу жизнь? Тем более, что наша потрясающая борьба, если отбросить всю налипшую на матч грязь, заслуживала красивой и благородной концовки.

Кстати, три года спустя, проиграв мне очередной матч в Мерано, Корчной завершил его собственноручной запиской такого содержания: «Я уведомляю в том, что сдаю без возобновления игры восемнадцатую партию и весь матч, и поздравляю Карпова и всю советскую делегацию с прекрасной электронной техникой. Корчной». Я бы его понял, если бы играли две электронные машины: Карпов и Корчной, а мы бы сидели где-то позади или даже за сценой и подсказывали им ходы и оригинальные планы. Но, слава Богу, если такое будет, то еще очень не скоро, и какое имеет значение, во что заглядываешь, готовясь к очередной партии, – в электронный компьютер или в том югославского «Информатора».

В Мерано Корчной был уже не тот.

Апломб прежний и злость та же, а вот сил стало поменьше. На технике, на опыте, на подготовке, которая у него, как всегда, была на высочайшем уровне (и на моих ошибках, на моей расслабленности), он какое-то время держался, а иногда, собравшись, выдавал и отличные партии. Но это были всплески на начинающей мелеть реке. Я это понял, едва начался матч в Мерано. Десять лет он был моим неизменным игровым соперником – и вдруг я открыл, что это уходит из моей жизни. Не скрываю: тогда я был этому рад; и лишь со временем, когда осознал, что Корчной больше никогда не попытается меня одолеть, ощутил, что моя жизнь с его уходом стала беднее. Подумать только! – всего семь лет назад – считая от сегодняшнего дня – я полагал, что наконец-то возле вершины не осталось никого… Каспаров уже был, он уже терпеливо взбирался, продираясь сквозь тернии, я знал о нем, наблюдал его сверху, но он мне казался таким маленьким и таким еще далеким…

Мерано я вспоминаю с нежностью и с удовольствием. Природу, людей, организацию соревнования, которую, как мне кажется, невозможно превзойти. И победа была красивая, безоговорочная, быстрая – 6:2 в восемнадцати партиях – небывалое преимущество в истории матчей на первенство мира.

Видимо, и Корчной понял, что его лучшее время ушло, и поэтому в следующем цикле он решил сойти с круга. Это случилось в Лондоне, в матче с Каспаровым. Поначалу Корчной повел и в счете, и в игре, но в середине матча, очевидно, вспомнил, что так можно доиграться и до матча со мной. И тут его словно подменили. Это была тень Корчного. Но я не хочу быть категоричным и не собираюсь его судить. В шахматах может случиться что угодно (я помню свою игру в Багио!). Одни считают, что он уже не хотел на меня выходить, другие – что Каспаров его раскусил и подобрал к нему ключ. Все может быть. Но вот одна маленькая деталь меня смущает. Корчной всегда ненавидел своих соперников по матчам, а если проигрывал им – оставался врагом на всю жизнь; с Каспаровым же, несмотря на сокрушительное поражение, он остался в прекрасных отношениях. И если вспомнить, что в его практике уже был прецедент, когда он уступил Петросяну право играть матч с Фишером… Впрочем, это их дело – дело их совести.

Когда делить со мной стало нечего, он помягчел, убрал колючки. Можно сказать, наши отношения нормализовались. Мы даже играли в бридж. Но ненадолго его хватило! Достаточно было нашим дорожкам пересечься в острой ситуации, как он показал себя в прежнем виде.

Это случилось в Брюсселе, в 1986 году. Я претендовал в турнире на первое место и, чтоб завоевать его, должен был непременно выиграть у Корчного.

Это был мой последний шанс. Я хорошо настроился, но выказал это не сразу: у меня были черные. Я выждал, чтобы Корчной проявил свои намерения, и, когда он показал, что хочет только ничью и уже настроен на ничью, я стал играть резко, резче чем обычно.

Корчному это не понравилось. Моя игра застала его врасплох, но защищался блестяще и почти уравнял позицию. До полного равенства ему оставалось сделать несколько точных ходов. Их видел я, их видел он – и предложил мне ничью. Будь моя турнирная ситуация иной – я бы ее тут же принял. Но мне нужен был выигрыш, и я сказал: продолжим. И тут из Корчного попер былой Корчной. Он прямо на глазах преобразился. Лицо исказила гримаса, в глазах засверкала издевка; он так брался за фигуры, словно эта игра вызывает у него величайшее отвращение. Но ходы делал хорошие, точные – именно те ходы, которые вели к ничейной позиции. Я загадал: еще ход – и буду закругляться, все равно из этой позиции большего, чем есть, не выжмешь. И делаю очевидный ход – нападаю на коня Корчного. А он, не глядя на доску, не сводя с меня иронического взгляда, берется за своего короля… Я-то на доску глядел и, когда увидел, что конь остается под боем, на моем лице, очевидно, изобразилось такое изумление, что Корчной замер. Он понял, что сделал что-то ужасное, его взгляд медленно сполз на доску… Несколько мгновений он с ужасом рассматривал короля, которого держал в руке, и коня, который стоял перед боем, потом вдруг опал, потянулся за бланком, чтобы подписать, но вдруг отшвырнул его, заорал, что не мне и не с ним играть такие ничейные позиции на выигрыш, смахнул все фигуры с доски и выбежал из зала. На его несчастье, телевидение снимало эту нашу партию от первой минуты и до последней, и все, что он вытворял за доской, потом показано было на весь мир.