Сестра моя Каисса - [61]

И почти следом за мною ворвался Петросян. Вот уж кто был разъярен! Можно было подумать, что это он проиграл.

– Сема! – заорал он с порога, срываясь на самый крутой мат. – Да как же ты мог это допустить?

Ведь я же предупреждал: нельзя на этот вариант идти! Нельзя!! Нельзя!!!..

Всего за три партии до этого я вел 3:0, матч был практически выигран, дело сделано; оставались небольшие технические трудности, и я уже заглядывал в завтрашний день. Как же давно все это было! – и душевный подъем, и спокойствие, и уверенность. Три партии, которые еще предстояло сыграть, представлялись мне бесконечным минным полем. Хотя – нет – мин было только три, но на какую я должен был наступить? Впрочем, что это со мной? какие три? разве у меня были основания бояться партий, в которых я играл белыми? Никаких оснований, в белом цвете я чувствовал себя уверенно; но вот черный… Да и за белый цвет можно поручиться, лишь будучи полным сил, когда не знаешь сомнений. Всего три партии назад я был именно таким, но не теперь, не теперь… И все же белый цвет в те минуты, когда я мог объективно оценивать обстоятельства, был нестрашен. Достаточно быть спокойным, четким, техничным. Достаточно настроиться на жесткую профессиональную игру – остальное придет само. Но одну партию я должен был сыграть черными, и как ее проскочить – пока не представлял. А ведь если не проскочу – все сначала…

Нужно было придумать, как выжить в этой, двадцать третьей по счету партии, и тогда опять возвратятся и сила, и спокойствие, и уверенность; возвратятся, словно я их никогда и не терял.

Но в том-то и опасность таких состояний: когда оно наступает – самостоятельно из него выйти трудно. Чтобы выбраться самостоятельно – требуется время, отстраненность, расслабление; отдаться процессу, как водовороту, чтобы, протащив по дну ямы, где-то выбросило на поверхность.

Но у меня времени не было. Ни одного дня.

Значит, требовался хороший совет.

И я позвонил Ботвиннику.

До этого за весь матч я звонил ему раз или два – то ли под настроение, то ли из вежливости; но точно – без особой нужды. А тут пришлось оставить гордыню. Мне нужна была помощь – и я не скрывал этого. Игра разладилась, и я не понимал почему; а самое главное: Корчной прижал меня белыми, и я пока не мог придумать, куда уклониться от его очередной атаки.

– За ваш белый цвет я не беспокоюсь, – сказал Ботвинник. (Даже такую простую вещь в минуту неустойчивости приятно услышать от опытного, сведущего человека; придает сил и возвращает уверенность!) – Завтра вы встанете в другом настроении, будете знать, что делать, и спокойно отыграете партию. Но для этого уже сегодня вы должны знать, что будете делать в следующей, двадцать третьей. И тут я могу вам кое-что подсказать. Помните? – однажды Алехин, играя с Капабланкой, построил интересную позицию, к которой Капа во время партии так и не смог подобрать ключи. – Ботвинник назвал партию – и я сразу вспомнил ее и понял, что он имеет в виду. – Идея эта далека от совершенства, но за нее есть два бесспорных аргумента: она изрядно подзабыта, и она крепкая. Там у черных позиция чуть похуже, но против Корчного вы в ней выстоите. А самое главное, что для него это будет сюрприз, он не будет готов, у него не будет наигранных планов, все придется делать за доской, а вам, напротив, это придаст уверенности, и, когда Корчной это поймет, считайте, что вы проскочили. Конечно, идея вам может и не понравиться, – добавил Ботвинник, – но вы все же внимательно просмотрите партию. Уж если Алехин играл – значит, это неплохо.

Мы с Фурманом посмотрели партию – действительно неплохо! Я поработал над позицией и лег спать в хорошем настроении. И спал крепко, что во время соревнований для меня важно необычайно. Утром встал бодрым и сразу понял, как буду в этот день играть, и сыграл хорошо. И на двадцать третью шел спокойно, применил алехинскую идею и быстро уравнял позицию. Корчного застала врасплох и моя игра, и перемена в настроении. Он нервничал, насиловал себя, пытался ломать партию. Куда там! – ничья стояла на доске, и не было той силы, что отняла бы ее у меня.

А в последней, двадцать четвертой, я его буквально раздавил. В его расчетах оказалась дыра, и, как только мы оба это поняли, партия была предрешена. Я с каждым ходом увеличивал преимущество, поражение Корчного было неотвратимо, и, когда он осознал это, предложил мне ничью. Добивать поверженного – не в моих правилах, и я согласился: пусть будет ничья.

Я и сейчас не жалею об этом, но иногда все же приходит сомнение: а может, все же стоило забить этот гвоздь по самую шляпку? Может, счет 4:2 сделал бы Корчного более справедливым ко мне и более объективным в самооценке? Потому что, когда на следующий день он заявил в интервью с Кажичем: «Все же я играю лучше Карпова», – я не мог понять, да и сейчас не понимаю, какие у него были основания для такого заявления. Конечно, он был великолепно готов и отлично сражался в некоторых партиях, но ведь две трети партий он был в партере и даже головы поднять не мог; одна его победа – результат домашней подготовки, другая – просто несчастный случай; а когда доходило до игры – до игры за доской, – он ни разу меня не переиграл. Так зачем же было называть белое черным? Неужели так трудно собрать свое мужество и отдать должное сопернику? Ведь благородство только возвышает; тем более – побежденного…