Сестра Марина - [21]

— Вы, сестрица, немножечко изволили провиниться перед уставом нашей глубоко почитаемой общины… И вы, сестрица, осмелюсь вас предупредить, нарушили этим одно из…

— Ха-ха-ха! Да ведь это Марихен наша! Сразу узнать! Как ты это ее ловко! Ай да Розочка! — захохотала своим грубым, добродушным смехом Кононова, тяжело поднимаясь и садясь на постели. — Ну тебя, довольно, уморила, не могу!

— Уморила, уморила, уморила! — запела вдруг на все общежитие Розочка, будя и вспугивая, как притаившуюся птицу, немую тишь коридоров и комнат.

В ту же минуту приоткрылась дверь, и в десятый номер просунулась голова помощницы.

— Вы, сестрица, немножечко изволили… — затянула с ехидной улыбочкой Марья Викторовна и не докончила фразы. Розочка прыснула и, бросившись в угол между шкафом и печкой, тряслась от смеха, надрывавшего все ее существо. Толстая Кононова уткнулась в подушку носом и, давясь от хохота, тоже тряслась вся, всем своим огромным телом.

— Вы, сестрица, изволили нарушить… — тянула в дверях Марихен, удивленно негодующими глазами переходя от одной смеющейся фигуры к другой.

И вдруг, поняв причину общего смеха, багрово покраснела и пробормотала себе под нос:

— Невозможно выносить больше этого! В десятом номере сестра Розанова республику какую-то устроила! Стыд и срам!

И рассерженная скрылась за дверью. Нюта, едва сдерживая улыбку, смотрела ей вслед.

ГЛАВА X

— Ну, вот и театр военных действий! С Богом, поручик! Сестра Клеменс, вот вам помощница на сегодняшнюю ночь. И Розанова отвесила низкий, поясной, умышленно-форсированный поклон пожилой дежурной сестре, женщине, с подвязанною щекою и с выражением тупого страдания на лице.

— Что это, у вас зубы болят? — неожиданно переходя на иной тон, сочувственный и теплый, осведомилась у нее Катя.

— Да, флюс… Пломбировать идти к сестре Богдановой надо, — с чуть заметным нерусским акцентом произнесла сестра. — Всю ночь ноет сегодня… А больные, как на зло, неспокойные нынче. Ужас!

— Хотите, сменю вас? — живо предложила Розанова.

— Ах, нет, что вы. Вы предыдущую ночь дежурили, Бог с вами! — сконфузилась немка.

— Ну, как хотите… Пойду Юматову ублаготворять. Тоже сегодня глаз не сомкнет ночью… Наплакалась на кладбище, бедняжка. Счастливо оставаться, Мариночка. Прощайте, сестра Клеменс, доброй ночи.

— Доброй ночи, милое дитя.

Немка долго смотрела вслед Кате, до тех пор пока миниатюрная фигурка сестры-девочки не скрылась за дверью тифозного барака.

— Ну, в добрый час! Начинайте с Богом! — обернувшись к Нюте, проговорила она. — Прежде всего надо термометры поставить и компрессы переменить на ледяные мешки. А я пойду поить чаем номера второй и восьмой, а потом в мужское отделение пройти надо. Вы справитесь одна? У меня здесь двадцать шесть больных женщин и один ребенок.

— Справлюсь… даст Бог… — тихо проронила Нюта и вошла в барак.

Электрические лампочки под матовыми колпаками освещали белые, яркие, окрашенные клеевой краской, стены. По обе стороны широкой входной двери, ведущей в коридор, изголовьями к стенам стояли два ряда кроватей с больными, образуя посреди комнаты большой, свободный проход.

Над изголовьем каждой койки, на высоком металлическом пруте, была прибита черная дощечка с белою, сделанною латинскими буквами, надписью—названием болезни. Между кроватями в узеньких проходах стояли шкафчики-столики. В углу висел большой образ, изображающий Вознесение Господне, с мерцающей перед ним лампадой. У дверей находилась постель дежурной сиделки. В окна с опущенными белыми шторами проникала петербургская ночь.

Все это Нюта успела осмотреть одним взглядом, когда с крайней постели неожиданно послышались стоны.

Нюта поспешила туда.

На высоко взбитых подушках покоилось бледное, желтое, высохшее как пергамент, лицо старухи, с заострившимися чертами, с двумя пятнами лихорадочного, багрового румянца, выступившими на резко выдававшихся скулах, обтянутых желтой, сморщенной кожей. Седые космы волос выбивались из-под чепца. Губы, потрескавшиеся от жара, неслышно шептали что-то.

— Что, тебе, бабушка, плохо?.. Да? — наклонилась над старухой Нюта.

— Плохо… сестрица… Плохо, милосердненькая… Ой, смертушка никак идет ко мне… Маятно мне, сестричка… Родименькая, ой, маятно мне… Ох, маятно, сердешная, все нутро горит… Испить бы…

— Попей, бабушка, Господь даст, полегче станет.

И Нюта, осторожно приподняв отяжелевшую голову старухи, другою берет кружку с питьем, стоящую тут же на столике, и подносит к ссохшимся от жара губам, потом быстрыми и ловкими руками разбинтовывает больной живот старухи (у нее был брюшной тиф в затяжной форме), снимает нагревшийся как печь, сухой компресс, смачивает его у крана в коридоре и, плотно выжав, снова укладывает на прежнее место, прикрыв его клеенкой с фланелью, и быстро забинтовывает живот.

— Пошли тебе Господь, сестринька, родненькая… Полегше будто, — залепетала, успокаиваясь, старуха. — Ишь ты, молоденькая какая, годочков-то семнадцать есть ли? — внезапно, засмотревшись на Нюту, осведомляется она.

— Девятнадцатый уж кончается, бабушка, старуха уже я, — шутит Нюта, кивнув с ободряющей улыбкой больной, ставит ей градусник подмышку и спешит к другой больной.