Сестра Харуна-ар-Рашида - [23]

Ристалище представляло собой большое поле с игровой площадкой в виде правильного круга, огражденного двойным рядом канатов, которые были укреплены на столбах. Со стороны замка Вечности к нему примыкал огромный шатер. Солдаты разгоняли простолюдинов, собравшихся поглазеть на зрелище. Ровно в полдень пз шатра верхом на вороном жеребце выехал Харун ар-Рашид. На голове у него был надет легкий тюрбан, специально предназначенный для игры; в правой руке он держал бамбуковый савладжан, загнутый конец которого был обит листовым золотом. Халифа окружила группа всадников — эмиров, сердаров, визирей и прочих придворных. Над всадниками мелькали савладжаны. Вторая партия игроков собралась на противоположном, отдаленном краю площадки; наиболее нетерпеливые горячили лошадей — разгоняли их и осаживали. Посредине ристалища лежала большая гура. Ее остов образовывали обручи, изготовленные из особым образом обработанных сухожилий крупных животных. Сверху гура была обтянута плотной кожей, для крепости прошитой тетивами.

Харун ар-Рашид взмахнул савладжаном, с гиком ринулся вперед, достиг центра и поддал гуру. Гура взлетела в воздух. Со всех сторон на нее набросились игроки. Савладжаны переплелись. Нужно было не отдать гуру противнику, отбить в свою сторону. Некоторые всадники, помня, что это любимая игра халифа[9], уступали ему, нарочно били мимо; другие, войдя в азарт, сражались как львы. Искусно владея савладжаном, Харун ар-Рашид вел гуру к шатру. Наперерез ему стремительно бросился всадник. Это был Джаафар ибн Яхья; его талию перехватывал широкий шелковый пояс, савладжан в руке был такой же, как у халифа, но только без золотой отделки. Он разогнал гнедого скакуна и, чуть было не просчитавшись, в последний момент с трудом осадил его. Вороной жеребец эмира правоверных вздыбился и заржал.

— Нет! Но возьмешь! — крикнул Харун ар-Рашид, ловко сворачивая в сторону.

Но уйти от Джаафара ибн Яхьи ему не удалось. Визирь пришпорил скакуна, вытянулся и, перехватив гуру, послал ее назад. От взрыхленной копытами земли взметнулись густые клубы пыли. Лошадиные морды покрылись пеной, слюна стекала лошадям на грудь.

Играть визирю в этот день было тяжело. Прошлую ночь он не спал. Руки не обладали обычной хваткой и силой. Стоило чуть-чуть прикрыть веки — и взору являлись Риаш, дети (что-то станется с ними?). Вспоминалась Аббаса — то робкая, тихая, нежная, то беспокойная, тоскующая. Сам он привык к зависти врагов, к их ядовитому злословию, но она не привыкла и никогда не привыкнет. Таковы женщины… Разве можно их осуждать за это?

Джаафар ибн Яхья пользовался покровительством халифа, — по долго ли оно продлится? Да, он сейчас любимец. Но не слишком ли много сокровищ накоплено в его руках — дворцов, селений, земельных угодий? Богатства растут. Не пора ли остановить это? Не таят ли они опасность? Впрочем, время для беспокойства еще не наступило… Разве не так? Ему позволено многое. В любой час дня и ночи он может входить в замок Вечности и не спрашивать предварительно разрешения. Ключи от дверей казначейства и даже гарема находятся у его отца, старого Яхьи ибн Халида[10]. Это тоже что-нибудь да значит! Наконец, брачный контракт, пусть даже фиктивный, подписан… Нет, беспокоиться пока нет причин.

Джаафар ибн Яхья отбросил мрачные мысли.

Игроки Харуна ар-Рашида, завладев гурой, повели игру.

Глава XVII ВО ДВОРЦЕ АББАСЫ

Атба никак не могла приблизиться к визирю. Джаафар играл на противоположном краю площадки. Чтобы добраться до него, нужно было пройти сквозь толпу, перелезть через канаты. Неожиданно она увидела старого слугу, который, приходя во дворец Аббасы, не раз выполнял поручения хозяина.

— Хомдан! — позвала она громко.

Это был надежный человек. Ему можно доверить послание.

— Хомдан!

— Я самый, я! — отозвался он, выбираясь из толпы, и, увидев необычный наряд Атбы, понял, что у нее секретнее поручение.

Верой и правдой служил Хомдан Бармекидам более пятидесяти лет, сначала прислуживал Яхье ибп Халиду, а затем его сыну Джаафару ибн Яхье. Несмотря на почтенный возраст, был он здоров и подвижен; хозяева относились к ному скорее как к старому другу, чем к рабу, а ей в ответ глубоко почитал их. По национальности был он персом, родиной считал Хорасан, хотя вряд ли помнил его долины. Еще ребенком попал он в Багдад и никуда с тех пор оттуда не выезжал.

— Что случилось, дочка? Это не навредит нам, нет? — голос у старого слуги задрожал.

— Наша судьба в руках аллаха, Хомди! Я рада, что тебя вижу! Ты ведь мне словно родной дядюшка, — воскликнула Атба и, убедившись, что за ними никто не следит, тихо добавила: — Есть послание от сейиды. Надо срочно передать господину.

— Постараюсь, дочка, постараюсь. Игра скоро кончится. Плохо бьют гуру. Смотреть больно. Нет сегодня счастья, — ответил он громко, а затем, подражая ей, сказал едва слышно: — Вернется Джаафар к шатру — я передам ему. Будь, дочка, спокойна! — С этими словами он взял обрывок папируса и спрятал его в абу.

Во дворце Аббасы потянулись долгие часы ожидания. Джаафар задерживался. Госпожа и служанка страдали вместе.

Во дворце было два балкона: один — просторный, выходивший на Тигр, с него открывался прекрасный вид на излучину реки; второй, поуже, находился на восточном фасаде, откуда хорошо просматривались расположенный поблизости дворец Зубейды и укатанная дорога, которая вола к скрытому за рощей замку Вечности. По ней обычно приезжал визирь, и женщины устроили на балконе наблюдательный пункт, скрытый от посторонних глаз густой вьющейся зеленью.