Сесилия Вальдес, или Холм Ангела - [207]

— А что такое с вами стряслось?

— Меня вот уже двенадцать лет минуло как увезли из Гаваны, сослали в инхенио, а муж мой попал в тюрьму. Его обвиняют в убийстве капитана Тонды.

— Значит, все это правда?! Нет на свете человека злосчастней меня! Горькая, горькая моя доля! Никогда я никому не делала зла, а всегда во всем виновата!

— Не надо плакать, дитя мое, не надо говорить такие слова. Ваша милость хотя и были причиной наших несчастий, но на вас вины нету, вы ни в чем не повинны.

— Как же мне не плакать и не жаловаться! Мало того, что меня подвергли несправедливому наказанию, мало того, что мое имя здесь у всех на языках, что эти ужасные женщины без конца надоедают мне и пристают со своими глупыми расспросами, мало этого — теперь являетесь вы, говорите, что вы моя кормилица, и бросаете мне в лицо обвинение во всех несчастьях, постигших вас и вашего мужа! Возможно ли несчастье тяжелее и горше моего?!

— Ваша милость, я рассказала вам о себе только потому, что моя жизнь тесно переплелась с вашей, и сейчас вы убедитесь в правоте моих слов. Я — Мария-де-Регла, покорная служанка вашей милости и рабыня сеньорито Леонардо Гамбоа.

— Ах! — воскликнула Сесилия, вскакивая на ноги и бросаясь обнимать свою бывшую кормилицу.

— Так, так! — огорченно промолвила Мария-де-Регла. — Стало быть, ваша милость признали и поцеловали меня за то, что я служанка сеньорито Леонардо, а не за то, что я была кормилицей вашей милости?

— Нет, я вас целую и за то и за другое, а главное — потому, что вы явились ко мне вестницей моего спасения.

Скрестив руки на груди, негритянка пристально всматривалась в лицо девушки. Время от времени она тихонько, словно бы про себя, бормотала:

— Нет, вы только посмотрите! Тот же лоб! Тот же нос! Тот же рот! Те же глаза! Даже ямочка на подбородке такая же! Да, да — ее волосы, ее фигура, ее осанка, и такое же милое выражение лица! Да что там говорить! Ее живой портрет!

— Чей портрет?

— Сеньориты Аделы.

— А кто такая сеньорита Адела?

— Это моя вторая молочная дочь, родная сестра сеньорито Леонардо.

— Неужто я так на нее похожа? Мои друзья, которым случалось ее видеть, тоже мне об этом говорили.

— Похожи? Мало сказать — похожи! Такое сходство даже у близнецов не часто встретишь! Уж не потому ли сеньорито Леонардо так вас полюбил? Но только великий это грех, ваша милость, и для него и для вас, что вы полюбили друг друга такой любовью. Если бы вы были просто друзьями или любили друг друга как брат и сестра — это бы ничего. Но любить друг друга как мужчина и женщина для вас — грех. Смертный грех.

— Почему вы так говорите? — удивленно спросила Сесилия. — Я еще никогда не слышала, что мужчине и женщине грешно любить друг друга.

— Да, ваша милость, бывает не только что грешно, но еще и грех-то этот — тяжкий. Да вы возьмите хоть то, что он — белый, да к тому же и голубой крови: отец его недавно графский титул получил, они теперь графы де Каса Гамбоа. А сеньорито Леонардо, когда женится, переедет со своей законной женой во дворец жить — родители ему подарили. И взять вас, ваша милость… Уж вы простите меня за такие мои откровенные слова… Но ведь вы, ваша милость, девушка бедная, к тому же и не голубых дворянских кровей, и род свой ведете… из приюта для подкидышей. Не может того быть, чтобы ему дозволили жениться на вас.

— Все будет так, как захочет он. Он ведь мужчина и волен распорядиться собой по собственному усмотрению. А хоть бы и не так — я уверена, что раз он дал мне слово, то сдержит его.

— Милая доченька, не сможет он его сдержать, не сможет, если бы даже и захотел. И лучше вам не надеяться.

— Но почему?

— Невозможно это. А почему — потом узнаете, ваша милость. Вам за него никогда замуж не выйти, несбыточное это дело, так, пустое мечтание…

— Стало быть, вы противитесь нашему браку? Но какая у вас на то причина?

— Не я ему противлюсь, не я — само естество противится и все законы божеские и человеческие. Потому что это было бы святотатство… Но что попусту толковать — сдается мне, что теперь уж оно и поздно про то говорить. Скажите мне, доченька, что у вас такое с глазками?

— Не знаю, кажется, ничего, — отвечала Сесилия и простодушно потерла глаза.

— Нет, имеется у вас в глазках знак один нехороший. Как будто белки у вас немного желтоватые. Так и есть! И подглазницы синие, и бледность, и все лицо словно бы какое-то не такое… Бедная, бедная! Вы нездоровы, ваша милость!

— Я нездорова? Нет, нет, — в смятения проговорила Сесилия.

— Ваша милость уже стали женой сеньорито Леонардо.

— Я вас не понимаю.

— Ваши милость, бывают у вас приступы тошноты? Ну так, точно на рвоту вас тянет?

— Да, довольно часто. Особенно с тех пор, как я здесь. Я думаю, что это сделалось у меня от страха и от горя. Мало ли пришлось мне натерпеться с тех пор, как меня безо всякой вины в тюрьму посадили.

— Не то, голубка, не то, поручиться могу. Разве я не говорила? Причина нездоровья вашей милости совсем другая. Мне-то это известно, я тотчас все угадала. Вам, наверно, и невдомек, что я много лет сиделкой была, да и замужняя ведь я. Теперь вам уж ничто не поможет. Ничто. Бедная, бедная вы моя! Безвинная страдалица! Несчастная! На горе дал вам господь пригожее личико, ваша милость. Оно-то, личико это пригожее, вас и погубило. Родились бы вы дурнушкой — может, и не случилось бы с вами такой беды. Были бы вы теперь на свободе и ни о чем бы не тужили. Но… чему помочь нельзя, об том лучше не думать. А сеньорито Леонардо я про ваше теперешнее положение расскажу. Уж он все сделает, чтобы вас поскорей отсюда вызволить.