Сесилия Вальдес, или Холм Ангела - [201]

— Как можно, милый! Для меня природа всегда исполнена очарования. Перед ее лицом забываешь любые невзгоды. Кстати, читал ты в «Диарио» мои «Путевые заметки о восхождении на Этну»? У нас как-то на днях был Арасоса и попросил меня дать ему что-нибудь для газеты — какую-нибудь вещицу моего сочинения… Он так ко мне; пристал, что я в конце концов отдал ему эти свои черновые наброски.

— Я редко когда заглядываю в «Диарио».

— Так сыщи ее и прочитай. Это небольшая статейка, она была напечатана дня три-четыре тому назад. Писал я ее в Палермо. Правда, имени моего там нет, как-то, понимаешь ли, не к лицу старшему алькальду… Напечатали только мои инициалы, и что бы ты думал — уже человек двадцать знакомых прибежали меня поздравить! Да, да, представь себе! А Педро Хосе Морильяс пришел в такой восторг, что даже обнял меня и расцеловал. Мне бы хотелось знать твое мнение.

— С удовольствием сообщу тебе его, но только не теперь. Мне сегодня не до чтения. У меня голова кругом идет, и я того и гляди либо сам себе пулю в лоб пущу, либо кого-нибудь другого застрелю.

— Милый Леонардо, я тебя просто не узнаю! Что с тобою? Ты ли это, беззаботный студент философского класса, беспечнейший из моих товарищей по коллегии «Сан-Карлос»? Или это кто-то иной в твоем образе? Куда девались неизменно хорошее расположение духа и заразительная веселость, привлекавшие к тебе сердца твоих друзей? Откуда эти нелепые мысли, эти вздорные слова? Или ты влюблен? Но неужто в твои двадцать с лишним лет, при твоей опытности, ты еще способен на подобное дурачество?..

— Я терзаюсь не от любовной страсти. Нет! Но сердце мое полно скорби, отчаяния, гнева — всего, что испытывает человек, когда ему впервые приходится разочароваться в дружбе, в людях, во всем на свете!

— Вот как? Нет сомнения, ты влюблен, и вдобавок — несчастливо. Я вижу у тебя все признаки любви. Объясни же, в чем истинная причина твоего огорчения, поведай мне ее. Ведь я твой друг.

— Мой друг? — воскликнул, иронически усмехаясь, Леонардо. — Да, прежде я верил, что ты мой друг, но теперь иллюзии мои рассеялись, и я убедился, что ты — мой злейший враг!

— И давно ты пришел к этому заключению?

— В ту самую минуту, как узнал о некоей дружеской услуге, которую ты оказал мне. Удивляюсь, как можешь ты не испытывать угрызений совести при мысли о своем поступке.

— Да ты, кажется, и впрямь сошел с ума, Леонардо. Будет, милый, успокойся. Я догадываюсь, в чем дело. Вся эта ярость объясняется тем, что… — И Фернандо расхохотался.

— Не смейся, — сказал Леонардо. — Тут ничего нет смешного.

— Будто бы? — с особым ударением спросил его друг. — С той поры, как мы знакомы с тобой, я впервые вижу тебя таким серьезным… и таким глупым.

— Не называй серьезностью и глупостью то, что скорее похоже на умоисступление, на бешенство!

— Полно ребячиться. Я вижу, ты на меня очень сердит, но если бы ты сейчас был способен судить здраво, ты понял бы, что должен испытывать ко мне не ненависть, а благодарность.

— Ты нанес мне жесточайшую обиду, и я еще должен тебя благодарить? Как бы не так! И тебе не совестно? Ты ведь знал, что Сесилия Вальдес — моя девчонка.

— Я узнал об этом в тот самый день, когда оказал тебе упомянутую тобой дружескую услугу.

— Но ты хоть когда-нибудь прежде слыхал об этой девушке? Знаешь ты, что она собой представляет, какой образ жизни ведет?

— Ничего я о ней не знаю, да и откуда мне было это знать?

— Прекрасно. Как же в таком случае, не располагая никакими сведениями о ней, не попытавшись что-либо узнать и расследовать, ты отдал приказ арестовать ее?

— Я поступил так, потому что меня просили сделать это в обход обычных путей правосудия.

— И подобный образ действий ты называешь проявлением дружеской ко мне приязни?

— Ты вскоре убедишься в этом.

— Какое преступление вменяется ей в вину?

— Насколько я понял, только то, что она слишком сильно любит тебя.

— Так. Стало быть, ты вполне сознательно совершил несправедливость, или, говоря начистоту, акт вопиющего произвола.

— Грешен, падре, грешен.

— Грешен? Нет, это хуже греха. Такие деяния рассматриваются нашими законами как действия с преступными намерениями. Если кто-то воображает, что Сесилия бедная сирота и поэтому у нее не найдется защитников, то уверяю тебя — это глубочайшее заблуждение. Тебя просто-напросто обманули. Существую я, и я выведу все это дело на чистую воду.

— С твоей стороны это было бы безрассудством, — спокойно и с достоинством возразил алькальд. — Я повторяю — ты поступил бы безрассудно. Мне твоя атака не может причинить ровно никакого вреда: мое положение, мой титул гранда, влияние, каким я пользуюсь здесь и в Мадриде, служат мне надежным щитом от любых нападок. В этом отношении я неуязвим. Ты же, если вздумаешь действовать так, как только что угрожал (разумеется, я говорю с тобой как друг и товарищ), — ты добьешься лишь того, что станешь героем скандальной истории и выставишь на всеобщее посмешище своего отца, потому что тот акт… произвола, который ты мне приписываешь, был совершен мною на основании письменной жалобы дона Кандидо, составленной им с соблюдением всех формальностей и поданной мне. Не кто иной, как твой отец, твой добрый и благородный отец явился ко мне в судебную палату и подал мне формальную жалобу, обвиняя эту девицу в том, что она обманом и кокетством обольстила и заманила в свои сети несовершеннолетнего юношу, сына состоятельных и почтенных родителей. Во время нашей беседы твой отец чуть ли не со слезами на глазах жаловался мне на тебя, говорил, что у тебя на уме одно беспутство, карты и женщины, что ты забросил ученье, и, вопреки надеждам твоих родителей, будешь не в состоянии сдать в апреле экзамены, и, таким образом, не сможешь в следующем году взять на себя управление вашими поместьями, а из-за этого расстроится твоя свадьба с некоей весьма красивой и достойной девушкой из Алькисара, твоей невестой, — и все по вине какой-то легкомысленной девицы, связь с которой унизительна для молодого человека из дворянской семьи, и в ближайшем будущем — графа.