Съешьте сердце кита - [35]

— Величественный какой.

— Да. — Игорь выпростал из мешка руку, закурил.

Ксения смотрела на его руку, припухшую, красную.

— Это у вас от воды?

— Что? Рука? Не знаю. — Он тихонько засмеялся. — Может, это последствия ленинградской блокады. У меня дистрофия была.

— А потом? — забеспокоилась Ксения.

— А потом меня вывезли оттуда в Казань, позже — на Украину. Еще маленьким. Я смутно помню то время. Мать вскоре померла. Все, что могла, она отдавала мне.

— Оттого, наверно, она и померла?

Дудкин пожал плечами и, размяв между пальцами окурок, швырнул его прочь.

— Потом я у тетки жил. Так сказать, воспитывался. Ничего тетка, дошлая. Мороженым торговала. Если на развес, это выгодно. Ну и… вот такая жизнь… такие люди…

Он явно чего-то недоговаривал, обходил какие-то не очень освещенные углы своей жизни, но Ксения воспринимала его слова заторможенно, их скрытый смысл не задевал ее рассудка.

Она невольно погладила его руку.

Игорь неверно ее понял. А может, и верно. Стряхнув с плеч мешок, он властно обнял ее и, больно сжав ладонью подбородок, поцеловал в губы.

— Что вы, что вы… что вы, Игорь? — закрыв ему рот рукой, испуганно шептала она. — Ну, что вы, в самом деле?..

Отшатнувшись от него, она сидела красная и растерянная. На простенькой, в крапинку блузке почему-то оказались расстегнутыми пуговицы. Потупив глаза, она отвернулась. Вымолвила негромко:

— Вы не обижайтесь, а?.. Ладно?..

— Я не обижаюсь, — обиженно сказал он.

Помолчав, не сводя глаз с горизонта, наполнявшегося красками и влагою рассвета, она счастливо призналась:

— Вы знаете, Игорь, вы сразу понравились мне, когда пришли. Такой веселый, общительный, остроумный. И когда про Обручева говорили… Вот, подумала я, теперь мне легче будет. А то ведь этот Мамонов меня до белой горячки довел бы.

Дудкин посмотрел на нее пристально.

— Вы меня любите?

— Я этого не говорю, — зная, что любит его, уклончиво отозвалась Ксения. — Не будем пока об этом. Не будем?..

Он опять разыскал где-то в изголовье папироску. Нервно затянулся.

— Вот только не пойму я, почему вас из-за каких-то мух уволили. Это же несправедливо! И обидно: вы, Сезанн, столовая и… мухи! Я знаю главного инженера. Он неприятный, правда?.. У него щеки свисают на воротник. Ему бы еще этакие благообразные бакенбарды — и можно наниматься в швейцары, правда?..

— Правда, — глухо сказал Дудкин. — Неприятный тип.

После этой ночи Мамонов ни с того ни с сего начал петь недвусмысленную песенку:

Ах, усики-щекотенчики,

Доведете до греха,

Будут птенчики!

— Сам сочинил, — признавался он потом Жанне по секрету.

— Талант, — неопределенно ответила Жанна. А Ксения пожаловалась Дудкину:

— Ну, какая он дрянь, этот Мамонов! И что за человек такой, не пойму?..

— Человек, — скривился Дудкин. — Человеки…

В поиске он уставал. «Что ж, — думала Ксения, — взялся за гуж… Но, конечно, он выдержит. Он должен выдержать…»

6

Отряд возвратился в лагерь. Здесь царило запустение, витал нежилой, прелый какой-то дух. Палатка еще более выцвела, порыжела.

— Снимите в конце концов верх! Оставьте палаточный вкладыш — и нам будем достаточно, — распорядилась Ксения. — Ну, вы, мужчины!

Котеночкин неохотно повиновался. Мамонов ему подсобил, палатку сняли, смели с белого вкладыша хвою…

Внутри стало так светло! Жанна даже похлопала в ладоши, а Ксения снисходительно и довольно усмехнулась.

— Заживем, как в раю, — сказала она. — Нам бы еще райских яблок.

— Что ты, Ксения! — замахала на нее Жанна. — Искушения и так хватает. Мало, что ли, парней! Один Игорь вот…

Ксения опустила голову.

— Да, Игорь, — сказала она механически и тотчас перевела разговор на другое. — Вот жевать у нас нечего, душенька-подруженька. Несколько банок консервов — и… и все, пожалуй.

По ее расчетам, отряду должны были вот-вот доставить муку. Но как? Да и забыли, может, о муке в будничной сумятице?! Ведь в партии не знают о бедствии, постигшем отряд. Рации нет. На реке обнажились перекаты, местами она почти пересохла. Связи, по существу, никакой… А работы уйма.

Ксения ломала голову над тем, где можно сесть самолету, если он прилетит. Такого места не находилось. Были, правда, три косы поблизости от лагеря: Тонкая, Звонкая и Прозрачная. Но косы действительно отвечали своим названиям. Прозрачная только местами поднималась над водой, невдалеке от Звонкой нависли глыбы известняков, готовые вот-вот сорваться вниз, а Тонкая… — что ж, она была «тонкая», на ней самолету не развернуться, не сесть и не взлететь. Оставалось одно: сбрасывать муку в мешках!

Так и случилось: самолет прилетел, покружился, сбросил мешки с почтой, а со второго захода полетели мешки с мукой. Один упал в воду. А остальные два взорвались на берегу, как бомбы, захлестнув палатку и людей, стоявших поблизости, облаком удушливой белой пыли.

— Дур-рачье, — сказал, отплевываясь, Мамонов. — Дур-раки, а?.. Ведь вот — их не сеют, не поливают, они сами растут. Ну, кому это взбрело в голову так сбрасывать муку? Надо зашивать мешок в мешок, с амортизирующим слоем, а иначе, понятно, мешок лопнет, и делу конец. — Он деловито расстегнул штаны. — Вот которая мука в воде, та не должна пропасть. Корка намокнет, а внутри будет сухо.