Сержант Каро - [2]

— Надо закрыть ему глаза, — сказал лейтенант, — такой порядок. Умерший не должен смотреть на мир открытыми глазами.

Никто не тронулся с места. Глаза убитого с удивлением взирали на холодный лик луны, а еще — на нас.

— Прикройте ему лицо, — сказал Золотов, — такой порядок. Лицо покойного надо прикрыть.

Один из ребят прикрыл носовым платком лицо шофера. А мы все равно продолжали на него смотреть. Внезапно лейтенант спросил Краснова:

— Ты любишь кого-нибудь, Вася?

— Люблю, товарищ лейтенант.

— Очень любишь?

— А почему вы спрашиваете, товарищ лейтенант, разве теперь время?

— Отвечай лучше на мой вопрос: очень любишь?

— Никого так не любил, товарищ лейтенант. Жизнь за нее отдам.

— Симпатичная?

— Очень. Красавица.

— Да как же она, красавица, любит такого вот веснушчатого, как ты?

— Ради меня она самым интересным ребятам скажет «нет».

— Стало быть, ты удалец, Вася.

— Эх, товарищ лейтенант, какой у девчат ум! А, простите, можно задать вам тот же вопрос?

— Можно.

— Есть у вас любимая девушка?

— Есть.

— Красивая?

— Нет, это моя жена.

— Жена не может быть красивой?

— Нет. Она красива до тех пор, пока не станет женой.

— Как это понимать?

— Как угодно. После замужества красавица куда-то исчезает, остается жена.

— Ну и ну! А как же красота?

— Красота остается. Впрочем, красота, которую познали, уже не красота. Я, честно говоря, потому и тоскую по жене, что на расстоянии, издалека, она опять становится красавицей.

— Красивые — изменницы, — вмешался вдруг в разговор узбек Ширалиев.

— Почему, товарищ боец?

— Так, товарищ лейтенант. Их очень любить, они не любить, — попытался, но так и не смог выразить свою мысль Ширалиев.

— Значит, чем больше ты любишь красавицу, тем меньше она любит тебя?

— Их весь мир любить.

— Значит, красавиц любит весь мир?

— Так точно, товарищ лейтенант.

Внезапно лес задвигался, застонал. Верхушки деревьев коснулись друг друга, и ночная прохлада, обласкав их, пропала в чащобе. Лейтенант Золотов снова вспомнил о лесном безмолвии и снова крикнул:

— Огонь!

Мы дали залп. Мы палили по нашей тревоге. Мы боялись собственного страха.

— Отставить!

— А все-таки они там, — сказал Краснов. — Куда им деваться, ночью-то?

— Помолчи! — страшным своим шепотом произнес лейтенант. — Тихо!

— А чего мне молчать? — ни с того ни с сего вскинулся Краснов. — Плевал я на все это! Пока они не дерутся с нами, я их боюсь. Хочу, чтобы они атаковали нас, хочу не бояться.

— Замолчи! — рассердился лейтенант. — Тихо!

— А чего мне молчать? — не унимался Краснов — Вот, гляньте, убили парня. Потому что он знать ничего не знал. Знал бы — сам их прикончил. Дознаюсь, где они, пойду на них, в одиночку пойду, а не пойду — последней сволочью буду. Они там…

Спустя минуту лейтенант обратился к Ширалиеву:

— Есть у тебя жена?

— Есть, два жена есть.

— Как так?

— Одна изменил, сбежал, другая пришел.

— Эта тоже красивая?

— Нет. На эту никто не смотреть.

— Значит, дурнушка.

— Детей рожает.

— Скольких родила?

— Шесть.

— Здорово! А ты жене изменяешь?

— Нет. Иногда.

Мы засмеялись. Вслед за нами засмеялся лес:

— Ха-ха-ха-ха…

Ширалиев обиделся:

— Я семейный человек. Я не изменять, но когда хороший женщина встретил, не любить грех, а вы насмехаться.

— Браво, Ширалиев!

Лес все еще смеялся, и Золотов вдруг вспомнил:

— Огонь!

Смех прекратился.

— Отставить!

Мы отставили.

— А знаете, ребята, я ведь поэт, — грустным голосом произнес лейтенант, — настоящий… Прежде писал только для себя да еще для жены, для Шуры. Настанет мир — буду писать для всех, для всего белого света.

— Блажь все это, товарищ лейтенант, — сказал Краснов. — Не будь этой самой поэзии, я бы в школе отличником стал. Как назло, не получалось у меня стихи наизусть выучивать.

— Дурак ты, Вася! Нельзя жить без поэзии. Ох, и дурак же ты…

— Дураки — поэты: нет бы говорить по-человечески, с то все в рифму да в рифму.

— Скоро рассвет, — сказал я.

— Не брани поэтов, Вася, — сказал Золотов. — Поклоняться надо богу и поэтам, а больше никому…

— Будь они неладны! — вспыхнул Краснов. — Я безбожник. Ни бога сроду не видывал, ни поэта.

— А я что же, не поэт? — обиделся лейтенант.

— Вы, товарищ лейтенант, командир взвода. Будь вы поэтом, чем угодно поклянусь, отколотил бы вас.

— Скоро рассвет, — повторил я.

— Товарищ солдат, вы забываетесь! — очнулся взводный. — Что вы городите?

— Вы хороший человек, товарищ лейтенант, чего вы себя равняете с этими лжебогами? — не отступал Вася.

— Вы меня оскорбили, — вскочил лейтенант на ноги.

— Я поэтов оскорбил, а вовсе не моего командира.

— Поэт — это великий человек, — сказал Золотов.

— Разрешите с вами не согласиться, — упрямился солдат.

— Так и быть, разрешаю, — не стал больше спорить лейтенант.

— Скоро рассвет, — опять повторил я.

— Что ты за человек? — спросил меня лейтенант.

— Солдат, — сказал я.

— А раньше кем был?

— Школьником, — сказал я.

— Стихи писал?

— Нет.

— Любишь кого-нибудь?

— Нет.

— Ну и зря, — сказал лейтенант.

— Вот-вот рассветет, — ответил я.

— Откуда тебе известно?

— Похолодало. Звезды поблекли.

Откуда-то из-за леса потихоньку разливался свет.

Поначалу воздух стал темнее и свежей. Затем посинел и размяк. Еще позже стал молочно-белым. Потеплело. Лес сонно проглядывал сквозь голубоватую дымку. Солнце было где-то неподалеку. Проснулись птицы. В изголовье убитого шофера улыбнулись кусту шиповника белые росистые розы. Мир пробуждался и, пробуждаясь, становился понятным. Ночной тьмы уже не было. Мы подошли к телу водителя.