Серый - цвет надежды - [52]

— Какой укол — это мое дело, а не твое!

Однако, он со мной на «ты». Не преждевременно ли? Указываю ему на это обстоятельство и заодно спрашиваю:

— Чем же вы меня лечить собрались, если еще не обследовали?

Но передо мной сидит этакий больничный всемогущий божок: захочет пойдет зэчка в хозобслугу, захочет — вернется в лагерь безо всякого лечения. Он не привык к вопросам и возражениям, он со всеми на «ты», хотя вряд ли ему исполнилось хотя бы тридцать. А потому ответствует он вполне в стиле и духе заведения:

— Не твое дело, а будешь выступать — выпишу.

Говорить с ним дальше не о чем. Таинственный укол себе вводить не позволю — здесь вам не психушка! Пишу заявление начальнику больницы о том, что секретная медицина законом не предусмотрена. И возвращаюсь в палату.

Там в разгаре захватывающий разговор о «мостырках». Это значит — что такое над собой надо учинить, чтобы попасть в больничку или хотя бы получить освобождение от работы на неделю-другую. Речь держит беременная Лиза.

— У нас девчонки сахар трут, чтобы была такая мелкая пыль. И вдыхают с кулька. Она на легких оседает — и на рентгене получается затемнение. Если регулярно вдыхать — самый настоящий туберкулез получается! Тогда в больничку переводят, к тубикам, а там молоко дают. А если тубика в ШИЗО сажают — то ему положена постель с одеялом и питание каждый день по больничной норме. Лафа!

— А ты-то сама почему тогда не вдыхаешь?

— Боязно как-то, — честно признается Лиза. — Ведь туберкулез… У меня пятерик впереди, за это время, пожалуй, и на больничной норме — аминь? Я вот лучше трахнулась с алкашом — у нас их лагерь рядом с зоной, они к нам лазят. Рожу теперь ляльку, лучше по амнистии уйду.

— А у нас в пятьдесят шестом такая хорошая медсестричка была! — мечтательно вспоминает баба Катя. — Из зэчек сама, все понимала. Мы лес валили, там и мужики мерли на той работе. Так она, если видит, что доходишь — раз тебе кубика три молока под кожу! Уколет, а через час-два температура тридцать девять! А то и больше. Тогда уже тебе освобождение дают на пару дней. Отлежишься — и опять живая…

— А у нас на «двойке» девчонки чесотку разводят! Чесоточных изолировать должны, они там в карантине сидят, пока не пройдет. Иголкой лучше всего. Она тыкнет иголку в свой пузырек, а потом ты ту иголку сразу себе в кожу. Я так три раза на карантине была — красота!

Рассказывают про хитрые переломы, о том, как чайной заваркой сделать себе стенокардию, как растравить незаживающие язвы на ногах… До чего же они должны быть доведены, чтобы так себя калечить! Какая должна быть работа, чтобы предпочесть ей туберкулез!

А вот Шура про работу и рассуждает.

— Я на швейке бригадиром, мое дело — чтоб норму перевыполняли. Тогда идут «производственные» — два рубля в месяц на ларек. Если кто в бригаде норму не дает — значит остальным ее крой обрабатывать. Вот посадят тебе в бригаду какую-то лахудру, а она — как дохлая муха. Терпишь неделю, думаешь — научится. А она, интеллигентка собачья — ну никак. Тады уж мне кулаками ее учить приходится. Меня девки боятся, я строгая.

Ну, конечно, как еще советской власти перевоспитывать убийцу Шуру? Поставить ее над другими начальницей — пусть поучит кулаком интеллигентку! То-то у обеих пропадут преступные наклонности! При этом к той же бабе Кате Шура вполне добра — Катя же не вырывает у нее из горла два рубля в месяц! Так за разговорами подошла ночь, а наутро, когда мне мерили температуру в очередной раз, за мной пришли.

— Ратушинская, собирайтесь в зону! Вас выписали из больницы.

— Как так?

— За отказ от лечения. Врач Гунькин.

Смотрю на термометр: тридцать семь и пять. Та же температура, с которой меня привели. Да еще кашель начался — это я уже здесь простудилась. Отеки — еще сильнее, ноги как надутые. Спасибо, вылечили! С легким сердцем собираю барахло. Палата за меня переживает: выписали в зону.

— Ты поди, Ириша, попроси Гунькина, может, оставит все-таки?

— Не стану я его просить. Лечить — его обязанность.

— Ой, дойдешь совсем на зоне!

— Ничего, у нас там теплее, мы в телогрейках сидим. Не то что здесь в одном халате!

— А на работу как же?

— Все равно бастуем.

Про забастовку нашу они знают и сочувствуют. Но поражаются нашей отчаянности:

— У одной — свидание полетело, а вы все — бастовать? Ну, девки!

— А что? И правильно! У нас бы так!

— Где? На «двойке»? Ха-ха-ха! Я ж там была по первому разу, там половина начальству ж…у лижет! У нас на «четырнадцатой» — и то лучше!

Раечка расстроена. Собирает быстренько все масло и сахар, что копила в тумбочке.

— Отнесите в зону!

Целуюсь с ней и иду к дверям.

— До свидания, девочки! Выздоравливайте!

— Счастливо, Ириша! Держись!

В коридоре меня догоняет Лариса из соседней палаты.

— Ира, держи! У вас на «строгаче» с ларьком хуже, чем у нас на «общем». Не обижай, бери!

И сует мне синтетические носки — прочные, совсем новенькие. Я их буду носить до конца лагеря, в них и освобождаться. Даю ей на память вышитую мной закладку. До свидания, больничка!

Глава двадцать шестая

До чего же приятно вернуться в зону! Да еще с маслом и сахаром! Наши, конечно, не в восторге от такого оборота с моим обследованием. Что поделать, напишу в медуправление и буду добиваться по-прежнему: довели — лечите! Но чем сидеть в промерзшей, грязной больничке безо всякого толку — уж лучше дома. Мне нагревают два ведра воды, и я смываю с себя больничную угольную пыль. Телогрейка моя и белье летят в сугроб, на мороз: кто знает, что там можно было подцепить! Пусть вымерзнут до утра, потом буду стирать и чистить. И вот уже, во всем свежем, сижу у нашего «камина». Пани Лида заваривает чай. Ничего, дома и стены помогают! И еще больше стен — наша дружба.