Серп Земли. Баллада о вечном древе - [12]

Как назвать аппарат?

— Звездолет! — озаренно воскликнет один.

— Космолет! — подхватит другой.

И все повернутся к Главному, потому что решать ему.

— Назовем кораблем, — скажет Главный спокойно. — Кораблем. — И на этом поставит точку.

…За тысячи дней от того дня, когда мальчик открыл море, за тысячу верст от того моря мы вошли в побеленный домик с коричневыми наличниками на окнах. Этот домик с крылечком об одну ступеньку уже знала вся планета. И эти тополя, что сухо шелестели на полынном ветру. Здесь Главный не сомкнул глаз в последнюю ночь перед стартом Юрия Гагарина. Сколько потом было таких ночей и дней! Шиферная крыша домика привыкла к байконурским громам.

Комната еще не обрела музейной неприкосновенности, и мы кинулись к книжному шкафу: что читал Главный, по каким строчкам пробегали усталые глаза? Нет, мы хотели увидеть книги не про космические трассы, а про землю, про людей! Книг было много и совсем разных. И вдруг из одной — только раскрыли обложку — выпорхнули два голубых листка, два уже побледневших телеграфных бланка. На обратной стороне — стихи! Его рукой…

Уходят из гавани дети Тумана.

Уходят. Надолго? Куда?

Ты слышишь, как чайки рыдают и плачут,

Свинцовую зыбь бороздя,

Скрываются строгие

Черные мачты

За серой завесой дождя…

Мы никак не могли вспомнить, чьи же это стихи. А вот еще, дальше:

А ветер как гикнет,

Как мимо просвищет,

Как двинет барашком

Под звонкое днище,

Чтоб гвозди звенели,

Чтоб мачта гудела:

— Доброе дело! Хорошее дело!

…Так бей же по жилам,

Кидайся в края,

Бездомная молодость,

Ярость моя!

…Чтоб звездами сыпалась

Кровь человечья,

Чтоб выстрелом рваться

Вселенной навстречу…

И петь, задыхаясь,

На страшном просторе:

— Ай, Черное море,

Хорошее море!..

Да это же Багрицкий! Когда, в какие минуты душевного волнения были переписаны овеянные бризом строки? Никто не знает — молчала комната, молчали книги.

А на другой день, когда космический пламень ураганом ударил из дюз, отрывая от земли ракету, я понял, почему стихи о шаланде так близко к сердцу принял Главный здесь, на космодроме.

Грохот огненных волн, треск гигантских невидимых парусов, распрямляемых ветром. «Полет нормально!» И с наклоном к горизонту, как будто выбирая нужный галс, сквозь вспыхнувшее облако — выше, выше, пока не мелькнул звездой фонарь на корме:

Чтоб выстрелом рваться

Вселенной навстречу…

И уже слышен далекий, прерывистый не то от радости, не то от вибрации голос космонавта: «Есть разделение. Корабль на орбите!»

…Да ветер почуять,

Скользящий по жилам

Вослед парусам,

Что летят по светилам…

Высоко-высоко, среди ослепительных звезд, величаво огибая планету, плыл невиданный корабль. Капитан глянул в иллюминатор и увидел горизонт таким, каким никто из живущих на Земле его еще не видел. Небо распахнулось бесконечным океаном, оно было не только сверху, но и снизу, справа, слева — везде. Но, сливаясь с круглым краем планеты, этот безмолвный черный океан словно выплескивался голубым прибоем.

«Красота-то какая!» — изумленно вымолвил капитан.

В иллюминаторе за снежным мельтешением облаков он увидел и земное море, которое стало таким маленьким, что его можно было прикрыть ладонью. Там, внизу, неразличимый отсюда даже в самый сильный бинокль, наверняка стоял уже другой мальчик. На том же самом берегу, где начинается звездное море.

КАПЛЯ РАДУГИ

На Земле такое могло только присниться. Вынырнув из корабля, словно его подтолкнула невидимая рука, он парил над бездной, не в силах дотянуться до кромки спасительного люка. Внизу, в умопомрачительной глубине, туманился округлый бок планеты, а он не падал на нее, как бывало, с парашютом, а плыл, поддерживаемый неощутимым потоком, плыл, кувыркался, обреченный на вечное скитание среди холодных, бесстрастно взиравших на него звезд.

Еще никто за тысячи лет существования на Земле человека не парил так высоко над планетой один на один с пожирающей пустотой, вне корабля, дающего спасительное ощущение земной опоры. Никто…

Ученые авторитеты пожимали плечами: такое было трудно вообразить. А психологический барьер? У космонавта отнимутся руки и ноги при одной только мысли, что он покинул корабль! Да что там ученые — знаменитые парашютисты и те смущенно опускали глаза.

Однако все уже было решено, и выбор пал на него. Чем-то расположил он к себе строгих, придирчивых экзаменаторов. Быть может, силой, которая словно искала выхода, играла в тугих перевивах тренированных мышц, а может, удалью, весельем, что светились в глазах, не знающих уныния.

— Алексей Леонов. Ему выходить в космос.

Так сказал Королев. Сказать-то сказал, но на всякий случай приготовили еще одно испытание — испытание тишиной.

Те, кто закрывал тяжелую дверь сурдокамеры, утверждают, что в самый последний момент Юрий Гагарин успел передать Алексею краски, карандаши и даже этюдник. Ведь Леонов любил рисовать. И врачи разрешили.

— Что ж, — сказали они, — все равно одиночества не миновать.

В иллюминатор было видно, как Алексей Леонов, забыв о врачах, часами сидел за этюдником. Что он там рисовал? Отсвет каких красок, какого сюжета отражался на его лице, делая его то восторженным, то грустным, то задумчивым? Тогда мало кто знал, что первую свою космическую картину «Корабль на орбите» Алексей, еще только мечтавший о полете, написал со слов Гагарина. Он работал упорно, настойчиво, дотошно выспрашивал, советовался, пока однажды не услышал: «Похоже!» Алый мощный шлейф огня из сопла последней ступени ракеты — и корабль над планетой, закутанной в голубую вуаль… Очень похоже!