Сергей Дягилев - [35]

«Рояль мой великолепен, так что Вагнер в большом цвету…» «Вот уже две недели как начал брать уроки пения у профессора консерватории Габеля <…>. Он мною очень доволен <…> На этой неделе начинаю брать уроки теории у Соловьёва. Пора приняться серьёзно за дело, а то годы идут и терять их нечего» (1892).

Очевидно, университет и юридические науки волновали Сергея менее всего. В письмах родителям он всё чаще упоминает о своих музыкальных сочинениях. Среди них были соната для виолончели и фортепиано, скрипичная соната, вокальная поэма на стихи Шарля Бодлера, романсы и даже неоконченная опера. О некоторых опусах упоминал Дима Философов в письме Косте Сомову из Богдановского от 17 августа 1891 года: «Мы проводим время не скучно, <…> у нас гостят Серёжа Дягилев и Коля Дягилев (с виолончелью), и поэтому мы довольно усердно музицируем. <…> Недавно, накануне отъезда Саши Ратькова[Рожнова], в честь него был устроен концерт-монстр, который сошёл очень удачно. <…> Но особенный интерес программе придавали два романса («Дева и солнце» и «Псалмопевец Давид») и «Мелодия» для виолончели сочинения С. П. Дягилева. Успех был полный».

Бенуа тоже вспоминал об одном произведении Дягилева, как обычно, высказывая нелестное «коллективное» мнение: «Не одобрили мы и сочинённую им в подражание Мусоргскому «Сцену у фонтана» (на те же слова Пушкина из «Бориса Годунова»). Это было нечто довольно хаотичное, во что некстати вплеталась «широкая мелодия», отдававшая итальянщиной». Кстати, на том музыкальном вечере в Петербурге сам автор пел партию Самозванца, а Марину Мнишек исполняла Панаева-Карпова.

Бывало, Сергей признавал несамостоятельность и стилистическую старомодность своих сочинений, иронизируя по этому поводу летом 1893 года: «В своей композиторской деятельности я подвинулся, создав ещё одно бессмертное произведение — Романс для виолончели и фортепиано, образец пошлятины и салонной мерзости, хотя и очень миленькая мелодичная вещица». Осенью того же года он написал новую скрипичную сонату, о которой сообщал Елене Валерьяновне: «Соната моя, если, может быть, и неважно сделана, но во всяком случае пропитана искренностью и верным тоном. Это сплошной макабрный [погребальный, мрачный] минор, и если бы я её как-нибудь назвал, то вроде следующего: «Смерть Чайковского и смерть вообще…» Конечно, эта соната не иллюстрирует данной фразы (потому что для иллюстрации её надобно бы написать что-нибудь посильнее), но настроение моё, особенно во второй части, написанной в день смерти Чайковского, именно такое».

Последние годы жизни и кончина композитора, которого Сергей называл дядей Петей и чуть ли не боготворил, были для него наиболее памятными событиями и заняли значительное место на страницах малоизвестных мемуарных набросков Дягилева (написанных во второй половине 1920-х годов):

«Чайковский бывал редко [в Дворянском собрании], но всё-таки мне пришлось неоднократно видеть и говорить в концертах с этим молодым, совершенно седым и бесконечно очаровательным богом всего тогдашнего музыкального мира Петербурга. Все они [композиторы] часто дирижировали в симфонических концертах и делали это плохо. Чайковский [обычно] волновался, нервно вертел левой рукой толстую золотую цепочку часов, а репетировал очень путано и неуверенно.

…[Опера] «Иоланта» была дана в первый раз в Мариинском театре 6 декабря 1892 года в тот же вечер, что и балет «Щелкунчик». В театре был Государь [Александр III] и весь Двор. Все острили: «Кто может быть лучше Матильды моей», намекая на Кшесинскую[28]. Я присутствовал на этом вечере. Чайковский был предметом шумных оваций и выходил на бесконечные вызовы. Опера сама по себе показалась банальной. «Щелкунчик» был гораздо лучше <…>

«Иоланта» была последняя опера П[етра] И[льича]. После неё была написана лишь Патетическая симфония, которою П. И. дирижировал за неделю до смерти. Это был необыкновенный вечер, все ждали симфонию с алчным любопытством. На репетиции многие очень разделились, молодёжь предпочитала 1-ю часть. <…> Успех, конечно, был потрясающий, и никто не чувствовал, что через неделю П. И. не станет. Он дирижировал как всегда очень нервно <…> На неделе в хронике «Нового времени», между прочим, появилась развязная заметка, говорившая, что П. И. Чайковский несколько дней тому назад занемог, что болезнь течёт своим порядком, и вдруг, к концу заметки, была приписана фраза: «Вчера П. И. Чайковский скончался». Я не верил глазам своим. Я только недавно [20 октября] встречался с П. И. в Александрийском театре, в ложе К. Варламова, и вспомнил, что как раз разговор шёл о смерти и что П. И. с отвращением сказал: «Господи, неужели и ко мне придёт эта отвратительная курноска?»

Я без памяти вскочил и, хотя и зная, что это была холера, понёсся на Малую Морскую в квартиру П. И. Когда я вошёл в дом, все двери были отперты настежь и никто меня не встречал, в комнатах был беспорядок, на столе я увидел брошенную оркестровую партитуру Шестой симфонии <…> В следующей комнате были голоса, я вошёл и увидел лежавшего ещё на диване П. И., одетого в чёрный сюртук. Около него копошились и устраивали стол моряк Н. Римский-Корсаков и певец Н. Фигнер. Мы взяли тело П. И. — я держал его за ноги, — перенесли и положили на стол. Кроме нас никого в квартире не было <…> Я нашёл П. И. мало изменившимся и таким же молодым, каким он был до конца. Я побежал за цветами и весь первый день на его ногах лежал только мой венок