Сергей Бондарчук. Его война и мир - [94]

Вторым в свой режиссёрский ряд я ставлю Ивана Александровича Пырьева, темпераментного, боевого, а для актёров – поистине отца родного. В начале 1944 года, в холодных павильонах «Мосфильма» мы снимали лирическую картину «В шесть часов вечера после войны». Поразительно! До Берлина далеко, а Пырьев предвосхищает время – создаёт в фильме День Великой Победы, предугадывает, что этот долгожданный праздник придёт к нам весной, когда фронтовики снимут шинели, и, сверкая боевыми наградами на парадных мундирах, обнимут жён и невест. И озарится огнями салюта майское вечернее небо над Кремлём. Предвидение Большого Художника – так я определяю финал музыкальной мелодрамы «В шесть часов вечера после войны», вышедшей на экраны страны в ноябре 1944 года.

А третьим режиссёром такого же масштаба, такой же самоотдачи, столь же наполненного любовью к народу сердца является для меня Сергей Фёдорович Бондарчук. Взяться за «Войну и мир» – ведь это же подвиг! Толстой – это могущество мысли и слова, и он, режиссёр, обращаясь к великой литературе, как бы вступал в диалог с Толстым, брал на себя смелость передать его могущество посредством языка кино. Грандиозная картина! Как актёр, прежде всего я оцениваю режиссуру Бондарчука в работе с актёрами. И отмечаю: потрясающее мастерство Анатолия Петровича Кторова в роли старого князя Болконского, замечательное попадание в образ дядюшки Александром Борисовым, особенно в сцене, когда дядюшка поёт романс, а потом Наташа пускается в русскую пляску. А как чудесно найдена Наташа! И сам Сергей в роли Пьера – великолепнейшая актёрская работа! Представляю, как трудно ему пришлось: и создавать такую гигантскую киноэпопею, и играть в ней одну из главных сложнейших драматических ролей. Богом данный человек! Я не мифотворец, но, повторяю, я убеждён, что Сергей Фёдорович Бондарчук – Богом данный человек. И кажется мне, он осознавал своё предназначение в земной жизни и нёс его подвижнически просто и достойно.

…После той, так скорбно завершившейся встречи на Дону, мы не виделись несколько лет. Вдруг – звонок по телефону:

– Я приступаю к «Борису Годунову», прошу тебя – сыграй Пимена.

– Разве я тебе когда-нибудь отказывал? – ответил я, а про себя подумал: опять он взвалил на свои плечи ношу тяжелейшую. Прикосновение к Пушкину, тем более к драме «Борис Годунов» – очень непростое дело. Я это знаю не понаслышке.

В начале тридцатых годов я служил в театре Мейерхольда и до сих пор помню, как ставил эту драму он. Я в той постановке был назначен на роль Самозванца. Вот идёт репетиция, Всеволод Эмильевич на сцене показывает Николаю Боголюбову, как играть Бориса. Мы, занятые в спектакле актёры, следим за ними из первых рядов зрительного зала. Разбирается сцена, когда Шуйский рассказывает Годунову, «что в Кракове явился самозванец» и «если сей неведомый бродяга Литовскую границу перейдёт, к нему толпу безумцев привлечёт, Димитрия воскреснувшее имя». В ответ Мейерхольд восклицает: «Димитрия!.. как? Этого младенца! Димитрия!», – горящими глазами смотрит в какую-то отдалённую точку, и мы, с замиранием сердца, оборачиваемся, чтобы проследить, куда он направил свой взгляд. А Мейерхольд страшится, кричит: «Царевич, удались!», – словно там, в затемнённой глубине зрительного зала, явился призрак убиенного царевича. Репетицию такой силы и страсти забыть не возможно! Однако работу над спектаклем он вскоре прекратил, может быть, признал для себя – не одолеть ему пути к «Борису Годунову»…

Я рассказал Сергею Фёдоровичу о репетиции Мейерхольда, и он на эту мою историю откликнулся. Принял её как-то по-своему, но принял! И в фильме, в сцене разговора Пимена с Гришкой Отрепьевым в келье Чудова монастыря, мелькает облик убитого царевича. Как подлинный художник, Бондарчук вбирал в себя всё неожиданное, яркое, самобытное. Но Мейерхольд раскрывал трагедию царя Бориса широко, нёс её с театральных подмостков в пространство, был не чужд декламации. А Бондарчук, наоборот, трагизм образа забрал в себя; например, в монологе «Достиг я высшей власти» обнажил смятение и страдания души так, как будто его лично гнетут «мальчики кровавые в глазах».

Есть в актёрской среде словечко – «нутряк». Это наш жаргон, так с почтительной интонацией мы говорим о коллеге, который обладает редкостным чутьём и вкладывает в роль весь свой душевный мир. Сергей Фёдорович – чистый «нутряк». Каждый воплощённый им образ он пропускал через себя, через своё сердце. А это человека сжигает. Но именно такая актёрская жертвенность и остаётся в памяти зрителей, во всяком случае, в памяти того поколения, к которому он принадлежал, и в памяти тех, кто работал рядом с ним.

А молодежь… В апреле 2002-го года я отметил своё 90-летие. Не сочтите мои размышления за стариковское брюзжание, но, думается, я имею право огласить своё мнение. Не замечаю я в нынешнее время «нутряков» среди снимающихся в кино и телесериалах актёров. Сейчас они научились играть только сыщиков или бандитов. И как такому менту-бандиту доверить Пушкина? Или Толстого? Или Достоевского? Что он будет с ними делать? И ещё: в каждом современном фильме обязательно голые девушки. Разве такая «без комплексов» актриса сможет стать Наташей Ростовой? Или даже Мариной Мнишек? Происходит актёрская деградация. Понимают ли те, кто рвётся играть в фильмах про бандитов и сыщиков, что они выбрали профессию, принадлежащую КУЛЬТУРЕ?! Если молодые артисты сегодня не защищены театральным репертуаром, в котором, слава Богу, еще живёт классическая драматургия, это – беда, если не полный профессиональный крах.