Сережка — авдеевский ветеран - [33]
Внизу — тишина и теплынь, пахнет ещё не успевшим подпреть гретым листом да привядшими травами, а на площадке — сразу потянет острым холодком, под куртку тебе тут же колючий ветер-верховик заберётся…
В какую сторону ни погляди с маяка — всюду лес, всюду тайга.
Ели да пихты стали к осени будто ещё зеленей да гуще, топорщатся внизу непроглядным сплошняком, а между ними то порыжелые островки берёз, то уже подгоревшие колки осинника; сразу за разломом, поближе к Узунцам, — там больше желтизны да багрянца на длинных изволоках, а между ними пестрят зубчатые курешки пихтача да курчавые купы рослых кедров… Красива ярко краплённая осенью просторная тайга, то светлая до жара — под солнцем, то прохладная и тёмная — под синими тенями облаков… Еле заметная дымка уже собирается ближе к вечеру между увалами, сгущается над ними на горизонте в плотную синь, но там, дальше, над синью этой, ярким серебром горят снежные вершины гольцов…
Красива осенью раздольная тайга, и сколько бродит в ней всякого зверья, сколько живёт всякой птицы!
Там, за Узунцами, в низинке, мочаги сплошь истоптаны лосями, которые стадами приходят к роднику пить солоноватую и как будто чуток притухлую воду. Среди развала лосиных следов то здесь, то там увидишь и копыто поменьше и совсем крошечное копытце — приводя за собой росомах, идут сюда и маралы, и дикие козы…
Если пойдёшь на мочаги, то, прежде чем дойти до них, по пихтачам около калинничков молодого рябка распугаешь — не один выводок… С отавы поднимешь матёрого глухаря, который тяжело ударит крыльями, обламывая сухую траву, и залотошит над опушкой, уходя низом… Кругом по тайге белки и бурундуки растаскивают сейчас по дуплам да по норам уже упавшую шишку, медведь нагуливает перед спячкой последний жирок…
И каждому зверю да каждой птахе живётся здесь, может быть, не всегда легко, да зато вольно, и каждый в тайге — за себя ответчик, и каждый — себе хозяин, а всем хозяин — медведь…
А всего за три каких-нибудь десятка километров отсюда на стройке, в интернате, этот «хозяин» — Миха — сидит в железной клетке, и глаза у него такие грустные, что приглядишься хорошенько — и самому плакать хочется, и на морде у него — заеды от помоев, и обидеть его может всякий, кто только захочет.
Никогда раньше Егорка об этом не задумывался, а теперь вот думает всякий раз, как только попадёт в осеннюю тайгу… Или это красота вокруг наводит его на такие мысли? Потому что от красоты этой сам становишься заметно добрей, и тебе невольно жаль всякого, кто не может её увидеть…
Эх, а как хорошо привезти бы Мишана в клетке к этому вот старому маяку, а тут бы выпустить да позвать за собой наверх — лазает-то Мишан, наверное, будь здоров!.. А сверху показать бы ему всю тайгу вокруг: смотри-ка, мол, Мишан лучше… Где тебе больше нравится? Где нравится — туда и ступай!..
И спустился бы Мишан, в последний раз покивал бы Егорке, в последний раз подставил бы ему лохматую свою большую башку, чтобы тот почесал ему за ухом, а потом и пошёл бы на все четыре стороны…
И шёл бы он себе, шёл… Где захотел, сорвал с куста сладкой черёмухи; где захотел, водички бы попил родниковой; где захотел, повалялся бы на сухой травке под последним осенним солнышком…
И пусть бы тут ему встретились хоть шофёр Конон, хоть тот чёрный старик из краеведческого музея…
Егорка очень хорошо представлял себе, как где-нибудь на небольшой полянке носом к носу сталкиваются вдруг Мишан и этот старик, и старик перекладывает тросточку из правой руки в левую, приподнимает шляпу и тоненьким голосом говорит:
«Надеюсь, вы знаете, что вы нам э-н-ну просто необходимы для экспозиции э-в диораме?.. Правда, вид у вас пока, прямо скажем, неважный, шкура вон э-м-местами совсем голая, но это ничего, мы подождём, пока вы перелиняете — так что пока ещё э-п-погуляйте!..»
Этот старик примерно так и говорил Петру Васильичу, рассматривая медведя: нам, мол, всё равно ждать, пока у него новый мех вырастет, а вы за это время ещё раз хорошенько подумаете…
И Пётр Васильич сказал: ладно, мол, подумаем хорошенько ещё раз… Неужели всё-таки отдаст?
Эх, знать бы — почему, когда два года назад Пётр Васильич предложил Мишку выпустить, он, Егорка, закричал первым: «Нет-ка!.. Пусть в интернате поживёт!..»
Не знал тогда, конечно, Егорка, что тут будет у медведя за жизнь…
В начале недели как-то вечером всей школой работали в интернатском саду… Пётр Васильич да Евгений Константиныч, преподаватель по труду, да ещё несколько учителей подрезали малину, а ребята ходили между рядков, подбирали обрезанные стебли, стаскивали их в одну кучу на краю сада.
В это время они и услышали, как за школой медведь заревел — сначала вроде негромко, а потом всё сильней да сильней.
Пётр Васильич приподнялся между рядками малины, сказал:
— А ну-ка, Егор, беги… Неужели опять кто дразнит?
Егорка и побежал.
Как только выскочил из-за угла школы, увидал около клетки шофёра Конона с дружками. Эти его дружки чуть не каждый вечер приходили в интернат с оттопыренными карманами. Они подмигивали Конону, щёлкали пальцем по горлу, и Конон тут же загонял машину в гараж, впускал туда своих дружков да там с ними и запирался…
