В самом деле, на ковре, около низкого дивана, на котором лежала Тамара Борисовна, валялось несколько томиков.
— Я ленива. Вот лежу так. Мне удобно — протянула руку и взяла. Я всегда валяюсь. Вы меня извините, молодой человек.
Они помолчали.
— Вы гимназист?
— Да.
— К сестре никогда молодые люди не приходят. Подруги бывают, но редко. Мне даже странно, что вы к ней пришли.
В это время раздался звонок, хлопнула дверь, и кто-то прошел в соседнюю комнату.
— Это Верочка. Это она.
У Сережи опять застучало сердце.
Вошла Верочка. Увидев Сережу, она покраснела и чуть нахмурилась, кусая губки.
— Здравствуйте. Почему вы до сих пор не приходили?
— Я не мог. Я никак не мог. Я в тюрьме сидел, — улыбнулся Сережа, чувствуя, что ему радостно смотреть на эти милые синие глаза, узкие плечики и золотую косу Верочки.
— Как в тюрьме? — изумилась Верочка.
— Это так. Это случайно. Я не преступник какой-нибудь, — сконфузился Сережа. — Меня со студентами забрали.
— Ты, Верочка, оказывается, с революционером познакомилась, — засмеялась Тамара Борисовна.
— Да нет… Уверяю вас, — торопился объясниться Сережа, но ему не пришлось рассказать, как было дело.
Хлопнула дверь, и появился новый гость.
Это был господин лет тридцати пяти, среднего роста, плотный, с бледным лицом, на котором темнела лишь узкая полоска коротко подстриженных темных усов. Глаза у него были несколько странные — то потухающие, то вдруг вновь загорающиеся беспокойными зеленоватыми огоньками. Красные его губы складывались сами собою в привычную улыбку, не очень, впрочем, веселую.
Одет он был превосходно, руки у него были холеные, и держал он себя в высшей степени самоуверенно. Господина этого, как Сережа узнал впоследствии, звали Иннокентием Матвеевичем Балябьевым.
Застенчивый Сережа в присутствии таких самоуверенных людей совершенно терялся и обыкновенно не знал, что делать и как разговаривать.
И на этот раз, как только господин Балябьев переступил порог и дважды поцеловал руки у Тамары Борисовны, повернулся тотчас же к Верочке и заговорил громко и внятно, не сомневаясь, что все, что он скажет, будет всем очень интересно, Сережа возненавидел его беспричинно и готов был стремительно убежать из квартиры барышень Успенских.
— А маленькая принцесса все еще сердится? — говорил Балябьев, стараясь поймать руку Верочки, которая ее прятала, не скрывая своего гнева. — Чем я могу заслужить прощение, дитя мое? Ваш гнев вам очень к лицу. Этого я не утаю, но, признаюсь, я бы дорого дал, чтобы ваши глазки снова посмотрели на меня ласково.
— А я разве на вас когда-нибудь ласково смотрела? — сердито усмехнулась Верочка, бросая на Балябьева недобрый взгляд.
— Нет? В самом деле? Ах, мой Бог! А мне казалось. Я надеялся.
— Я к вам безразлично относилась, пока не узнала, что вы чужие письма читаете.
Балябьев криво улыбнулся.
— Какие же письма, принцесса? Всего только дневник и притом маленькой девочки.
— Я хотя и маленькая, а очень хорошо вас понимаю, Иннокентий Матвеевич.
— Балябьев, не дразните Верочку, — вмешалась, наконец, Тамара Борисовна, которая все еще продолжала валяться на диване. — Вы мне конфеты принесли?
— Принес! Принес! И ландышей принес! — и он поспешил в переднюю за конфетами и цветами.
— Пойдемте ко мне, — сказала Верочка и, по-детски взяв Сережу за руку, повела его в свою комнату.
Это была совсем крошечная комнатка. В ней едва помещались кровать, маленький столик, этажерка с книгами и узенький диванчик.
— Как же это вы так вдруг подошли ко мне там, на кладбище? — спросила Верочка, улыбаясь. — Вы мне все расскажите. И то, как вас в тюрьму посадили, и вообще, кто вы такой.
Сереже сразу стало легко и радостно.
— О, я все расскажу. Вам я все расскажу! — со смехом восторженно отозвался он на Верочкину улыбку и, совсем не испытывая обычного смущения, стал рассказывать о том, как он вдруг почувствовал тогда на кладбище, что он может быть ее другом, и о том, как ему захотелось идти с «товарищами», когда пели песню на улице, и о том, что он вообще живет «как слепой» и вот очень тоскует, но верит, что скоро тоска пройдет, потому что ведь есть же в мире смысл, «потому что как же иначе».
Верочка слушала его с радостным вниманием, не спуская с него синих глаз и по-детски полуоткрыв нежный рот. На щеках у нее горел румянец, и глаза стали влажными.
— Я тоже хочу, чтобы вы были моим другом, — задумчиво прошептала она, когда Сережа на минуту перестал говорить и вопросительно, робея, на нее посмотрел.
— Ах, да! Будемте друзьями! — прошептал в свою очередь Сережа, изнемогая от желания стать на колени перед Верочкою.
В это время за стеною послышались звуки рояля, и чей-то голос запел игриво и сладко:
Не тронь меня! Ведь я могу воспламениться…
Верочка закрыла лицо руками и тихо застонала, как от мучительной зубной боли.
— Что с вами, Верочка?
— Ненавижу этого Балябьева! И всех ненавижу, кто бывает у сестры. Ничтожные! Гадкие!
— Если вы ненавидите, значит они в самом деле скверные, Верочка. Это ничего, что я вас Верочкой зову?
— Конечно, ничего. А вас как зовут?
— Сергеем.
— У меня много мыслей в голове. Но мне не с кем поделиться. Мы с вами, Сережа, обо всем будем говорить? Правда?
