Сережа Боръ-Раменскiй - [53]

— Что ты! Что ты! воскликнула въ ужасѣ Таня. — Развѣ возможно подумать, чтобы Богу, милостивому Создателю нашему, не молиться!

— О чемъ я буду молиться? возразила Глаша холодно.

— Да хотя о матери, чтобы Господь послалъ ей здоровье.

— Я молилась о Ванѣ, а онъ умеръ! сказала Глаша.

— А знаешь ли, какой это грѣхъ! Вѣдь ты ропщешь! Ропщешь на Господа, давшаго тебѣ столько благъ.

— Особенно велики блага теперь, — сказала Глаша съ горестью: — братъ умеръ, мать тяжко больна.

— Особенно велики надъ вами милости Господа, — сказала смиренно и умиленно Таня, и въ голосѣ ея слышались слезы — Ваня у Господа; чистая душа его, сердце доброе угодило, видно, Богу, и Онъ призвалъ его къ Себѣ, а тебѣ Онъ оставилъ отца добродѣтельнаго, мать нѣжную, брата добраго, словомъ, любящую семью. Благодари Его, а не ропщи. Мой отецъ говоритъ часто: „люди просить у Бога умѣютъ, а благодарить не знаютъ; роптать горазды, а смириться не склонны“. Онъ говоритъ правду. Что мы имѣемъ, того не цѣнимъ, чего не имѣемъ, о томъ не въ мѣру скорбимъ и сокрушаемся.

— Все это говорить легко, — сказала Глаша угрюмо.

— Мнѣ не легко говорить: я вѣдь и люблю тебя и сердечно о тебѣ сожалѣю; что же касается отца моего, то ему тоже ужъ куда какъ не легко.

— Онъ священникъ, — сказала Глаша, — и его долгъ научать и наставлять, онъ это и дѣлаетъ; но я не вижу отчего ему такъ не легко.

— Вотъ то-то и есть, — сказала Таня съ укоромъ, — что ты на слова больно скора: не разсудишь и рѣшишь. Жизнь отца моего не по маслу текла, и не мало принялъ онъ горя, но всегда умѣлъ покориться, смириться и благодарить Бога. Онъ въ дѣтствѣ лишился отца и матери, выросъ сиротою въ домѣ суроваго дяди, въ бѣдности учился въ семинаріи, — школѣ еще болѣе суровой, чѣмъ домъ дяди. Онъ женился и нѣжно любилъ мою матушку, но счастіе ихъ было коротко: онъ ея лишился и остался одинокъ. Видишь, жизнь была его не легкая. Къ этому сердечному горю прибавь и постоянные житейскія заботы и труды. Денегъ у него очень немного, а трудовъ очень много. Но зато благодать съ нимъ.

— Что ты называешь благодатью? сказала Глаша.

— Отецъ считаетъ благодатью миръ душевный, спокойствіе совѣсти, способность и желаніе молиться, утѣшаться молитвою и душу свою возносить къ Богу съ чувствомъ глубокой благодарности. Отецъ говоритъ, что рожденіе и смерть въ волѣ Божіей. Ему одному вѣдомо, чтò, зачѣмъ, почему? Нашъ умъ коротокъ, но душа наша въ чувствахъ своихъ безгранична. Душою мы можемъ многое понять, многое угадать; сильная вѣра, вѣра безусловная есть наше утѣшеніе, наша сила, наша мудрость и отрада! Вотъ что всегда говорил отецъ. Да и мало ли чего благого, утѣшительнаго наслышалась я отъ него. Мы посланы на сію землю не для счастія, не для радости, а для исполненія долга и для усовершенствованія себя. Претерпѣвый до конца, сказано въ Евангеліи, тотъ спасенъ будетъ! Все это въ самыя горькія минуты жизни говоритъ мнѣ отецъ.

Глаша ничего не возражала; она задумалась. Въ это время раздался ударъ колокола.

— Достойна, — сказала Таня и перекрестилась. Перекрестилась и Глаша и сказала:

— Пойдемъ къ обѣднѣ.

— Поздненько, — сказала Таня, — но пойдемъ.

— Что жъ, что поздно, не приходить же прежде сторожа, — живо и досадливо возразила Глаша. Духъ противорѣчія и строптивости ежеминутно проявлялся въ ней.

— Ахъ, Глаша! зачѣмъ же прежде сторожа; но приходить послѣ всѣхъ, совсѣмъ въ концѣ обѣдни, не хорошо: это въ соблазнъ другихъ только вводитъ. Осудятъ, а въ этотъ грѣхъ мы ихъ введемъ.

— Ну введемъ, или нѣтъ — это еще неизвѣстно, а я пойду помолиться; я нынче могу и желаю.

И она, накинувъ платокъ на голову, пошла быстро къ церкви, за ней шла внутренно радовавшаяся Таня; она начинала сознавать сама, что имѣла на свою подругу благотворное вліяніе.

Съ этого самаго дня медленно, но видимо стала поправляться Серафима Павловна къ несказанному счастію адмирала и всей семьи; Зинаида Львовна, до тѣхъ поръ не оставлявшая ея, стала уходить домой и скоро замѣтила, что ея присутствіе тяготило Серафиму Павловну. Она не хотѣла видѣть никого, кромѣ мужа, и, не замѣчая его утомленія, не отпускала его отъ себя ни на минуту. Однажды, когда вся семья сошлась у ея постели, она оглянула всѣхъ своимъ не то испуганнымъ, не то удивленно-болѣзненнымъ взглядомъ, взглядомъ жестоко раненой красивой серны; этотъ взглядъ понялъ тотчасъ нѣжно любившій мужъ и, взявши ея обѣ руки, склонилъ на нихъ свою посѣдѣвшую отъ горя, скорбную голову. Она вдругъ закрыла лицо свое, зарыдала раздиравшимъ душу рыданіемъ и тихо прошептала: „Ваня! Ваня!“

Въ первый разъ произнесла она это имя. Дѣти поняли, что имъ надо дать ей наплакаться, и тихо вышли изъ комнаты, оставляя вмѣстѣ отца и мать своихъ.

Прошло еще двѣ недѣли, и Серафима Павловна встала cъ постели и могла съ помощію мужа сдѣлать нѣсколько шаговъ въ своей спальнѣ. Вскорѣ она стала входить въ свой кабинетъ и садилась въ своемъ покойномъ креслѣ. Мужъ не оставлялъ ея, и она сама, лишь только онъ выходилъ изъ комнаты, дѣлалась безпокойнѣе, плакала неутѣшно и разстраивала свое совершенно расшатанное здоровье. Дѣтей она не звала къ себѣ. Когда они входили къ ней, сердце ея сжималось, боль сердечная поднималась въ немъ съ нестерпимою силою; она протягивала имъ молча свою руку и не произносила ни слова. Если они садились около ея постели, она закрывала глаза, чтобы не видѣть ихъ. Если они спрашивали ее о чемъ-либо, она отвѣчала односложно: да, нѣтъ, и такъ тихо, что они уходили. Адмиралъ пожелалъ, чтобы дѣти не входили къ матери всѣ вмѣстѣ, а навѣщали ее поодиночкѣ.