Середина июля - [9]

Я поднял руку, прерывая дурацкую болтовню этого извечно простодушного парня. Он тотчас визгливо напустился на меня:

- Эта насмешливая пронзительность разных Ивановых...

Я поднял руку повыше, к пределам, у которых он должен был испугаться не меньше, чем при общении с таинственными посетителями. Мелочев умолк. Я стоял и досадливо морщился, убеждаясь, что не только он в бреду, но и Полину каким-то вдруг странным образом поразили и скомкали его слова. Мелочев ждал от моего вмешательства того или иного продолжения, но что я мог бы тут вставить, когда Полина на моих глазах уже буквально рухнула на стул, закрыла лицо руками и неприязненно - по отношению к нам, я это зверино чуял - заскулила?

- Видите? - сказал Мелочев, внимательно посмотрев на меня. - Она все поняла.

- А почему я ничего не понимаю?

- Кто вас знает... - Он пожал плечами.

Я потребовал настоящих объяснений.

- Каждый раз в середине июля это повторяется, - сказала Полина.

- Что именно?

- Визит непрошенных гостей.

- Это выходцы, - вставил Мелочев многозначительно.

- Я бы назвала их нежитью. Но шумят они слабо, им ко мне не подобраться. Я почти привыкла и не обращаю на них внимания. Мне хватает собственных забот. Но если они решили действовать через тебя, Алеша, это уже совсем другое дело. И в таком случае я напугана, по-настоящему напугана.

- Отдайте им то, что они требуют, - предложил Мелочев.

Полина крикнула:

- Дудки!

- А что они требуют? - спросил я.

- Мощи Ипполита Федоровича, - ответил Мелочев.

- Да какие там мощи! - отмахнулась Полина. - Только и всего что косточка.

- Так отдайте им эту косточку! - взял вдруг актер торжественный тон.

Мне надоел их спектакль, я встал между ними и громко сказал:

- Хватит! Вы тут болтаете о какой-то чепухе...

- Ипполит Федорович, он был пророком, юродивым, блаженным, и как родственник моей тетки поселился у нее по приезде в Ветрогонск. А после его смерти моя тетка и еще несколько старух раскопали его могилу - во всяком случае так гласит легенда - раскопали, чтобы посмотреть, в какой мере святость помогла ему сохраниться. Воображаю, как эти бедолаги подталкивали друг дружку локтями, шепча: зри! нюхай! Сочли, конечно же, что Ипполит Федорович примерно соблюл благоухание. А кое-что эти благочестивые старушки и урезали от покойничьей плоти - ножку ли там, ручку ли, не знаю, а одним словом: мощи. В конце концов уцелела косточка, и ее тетка, как говорят, завещала мне.

- И впрямь завещала? - Я напрягался, улавливая, насколько глубоко ныряют в эту сказку помыслы Полины.

- Пока не будем об этом, - отрезала она. - Что бы нынешним последователям Ипполита Федоровича не взять из его могилы сколько угодно косточек? - так нет, этого нельзя, грех, а вот у меня, мнится им, забрать пресловутую косточку позарез и насущно необходимо, поскольку она уже обрела некую святость и должна стать для них надежным талисманом. Они сплетают зло с благодатью, сочетают свет и мрак, а невод, который у них получается к середине июля, забрасывают, чтобы уловить меня. Каждый раз в середине июля они по неведомым для меня причинам приходят в большое возбуждение, шелестят и шуршат тут за окнами, как гадюки, но подобраться ко мне у них нет возможности, я для них как заговоренная.

- Твоим выдумкам, Полина, я еще как-то могу поверить, а вот что этот парень пришел по такой фантастической причине, этому я, извини, поверить ну никак не могу.

- А зря, - как-то даже небрежно бросил Мелочев.

- Ну хватит, действительно хватит! - взвился я. - Вы из меня клоуна не делайте! Я вам... я вижу, вы спелись! - Я обвел их грозным взглядом, хотя ведь знал в эту минуту, что люблю их обоих и желаю им счастья, даже некоторым образом вижу собственное счастье благоустройства в Ветрогонске зависящим от того, насколько хорошо они устроят свои дела. - Ладно, ладно, - воскликнул я с улыбкой, поощряя их, чтобы они перестали бояться моих криков, - я не буду шуметь. Я не гадюка. Шуршать не буду. Вы хорошие люди, и мне совсем ни к чему портить с вами отношения. Я не гад. Давайте сядем и спокойно во всем разберемся.

***

Дело шло к ночи, в окно мельком заглядывало, плутая в тупичках между низкими крышами, вечернее напряженное солнце. Мелочев с готовностью воспользовался моим предложением сесть, тут же с видимым облегчением плюхнулся на стул и перевел дух, пожалуй, вся эта нужда в трудных объяснениях впрямь вымотала его молодые неопытные силы. Но он был не прочь и показать себя незаслуженно потерпевшим в неравной схватке с чудовищными силами мрака и поставить нам на вид, что мы не только не оцениваем по-справедливости его мужество и страдания, но и склонны смеяться на ним, беспечно болтая что-то о тяге к святости у наших врагов. Если мы имеем дело со святыми, отчего бы Полине в таком случае и не совершить благородный жест, отдав им косточку? Они безгрешны? Ой ли! Разве безгрешным приходит в голову заставлять людей делать то, что им совсем не по-душе делать? Ну, и тому подобное. У Мелочева накопилось великое множество претензий к нам.

Не матерый он был человек, и я подозревал, что заматереет он не скоро, а если с ним и дальше будут происходить всевозможные несуразности, ну хотя бы вроде театрализованного совращения или всех этих шелестящих на обочине жизни гадов, то его шансы достичь основательной житейской выправки даже вовсе равны нулю. Меня это и забавляло в его перспективах, и мучило, поскольку я не мог не понимать, что именно его юношество любит в нем Полина и если оно в нем застоится, будет любить его слишком долго, чтобы мне хватило терпения вынести бесплодность моей привязанности к ней и не сосредоточить ее на ком-нибудь другом, даже и на этом, скажем, бестолковом пареньке. В общем, я был бы рад выпить стакан вина, а то и покрепче, водки. Полина, кстати, уже суетилась, доставала из буфета чашки и, как это у нее неизменно бывало на чаепитиях, вазочки с печеньем и вареньем. Взглянув на меня и прочитав желания моего смятенного духа, она, хмурая, с железной принципиальностью эгоизма погруженная в свои сомнения, спросила: