Серебряный век в нашем доме - [19]
Из всех авторов сборника один лишь Николай Анциферов, признавая мрак сегодняшнего дня, смотрит с некоторой долей оптимизма в день завтрашний: “Русской душе особенно сродни свет искать во мраке. Христос среди мытарей и блудниц наиболее понятный и близкий ей воплотившийся Бог. Не с фарисеями и книжниками старого мира, а впереди грешников, не узнанный ими, но зовущий”[38].
Предполагалась в книге статья Сергея Бернштейна “Голос Блока”. Сергей Бернштейн, в ту пору руководитель Кабинета изучения художественной речи, в июне 1920 года записал на шести восковых валиках авторское чтение стихов Александра Блока[39]. Однако Сергей Игнатьевич, несмотря на то, что выступал с докладом на эту тему на публичном собрании, посвященном памяти поэта, статью печатать не разрешил: в то время в книге небольшого формата невозможно было на должном уровне воспроизвести сложные графики, иллюстрировавшие текст.
Сергей Бернштейн так и не выпустил статью из рук до конца дней своих, она была опубликована только после его смерти в тартуском “Блоковском сборнике. II”[40]. Но в книгу, изданную “Картонным домиком”, вошло эссе Владимира Пяста “Два слова о чтении Блоком стихов”, что, по замыслу, должно было служить предисловием к статье Сергея Бернштейна, с воспоминаниями о Блоке-декламаторе, о чтении им не только своих, но – в студенческие годы – и чужих стихов. В этой публикации Пяст, в частности, приводит важное свидетельство о скептическом отношении Александра Блока к существованию каких-либо, пусть самых общих, законов произнесения вслух литературных текстов. (Вспомним, что в последние годы жизни Блок был председателем режиссерского управления Большого драматического театра.)
Критика встретила книгу доброжелательно. Осип Мандельштам выделил издание “Картонного домика” из потока литературы, посвященной Александру Блоку, и удостоил его похвалы от противного: “Работы, именно «работы» Эйхенбаума и Жирмунского тонут <…> среди болотных испарений лирической критики”[41]. “Летопись Дома Литераторов” пообещала сборнику долгую жизнь, назвав его “не только собранием интересных суждений, но <…> историческим документом, к которому не раз обратится будущий исследователь русской духовной культуры и литературы”[42]. Обстоятельную статью с разбором основных статей поместила “Жизнь”[43].
В книге “Об Александре Блоке” задача, которую поставил перед “Картонным домиком” издатель, – сберечь неповторимые черты времени и предоставить трибуну замечательным литературоведам, которых ему посчастливилось знать и слышать, – реализовалась в полной мере: горестное мгновение в истории нашей культуры запечатлено работами его учителей и старших знакомых В.М. Жирмунского, Б.М. Эйхенбаума, Ю.Н. Тынянова – тех, ради кого издательство создавалось.
В других книгах “Картонного домика” две главные цели – пропагандировать творчество тех, чьим талантом восхищался издатель, и сберечь то, что подвержено исчезновению в годы гибели культуры, – расходятся на два пути.
“Эхо” и “Лето”
Первый представлен книгой стихов Михаила Кузмина “Эхо”. Вышла в свет она по тем же причинам, по которым был устроен юбилей Кузмина в Доме искусств: то была попытка поддержать поэта, которому жилось даже хуже, чем большинству. По мнению моего отца, в сборник вошло просто все, что к тому времени у Михаила Алексеевича не было опубликовано, и “книжка получилась неважная”. Сам Михаил Кузмин впоследствии безжалостно оценил ее по пятибалльной системе на двойку. Тем не менее к изданию отнесся внимательно: тщательно переписал от руки стихотворения (рукопись сохранилась в архиве А. Ивича), отмечал в дневнике путь прохождения сборника. Н.А. Богомолов в примечаниях к подготовленному им изданию Михаила Кузмина в “Новой библиотеке поэта” сообщает: “История ее [книги “Эхо”] печатания прослеживается достаточно отчетливо: 30 марта 1921 г. она была сдана в издательство «Картонный домик» (штамп на титульном листе наборной рукописи), 18 апреля Кузмин записал в Дневнике: «“Эхо” разрешили», 14 сентября: «Книжка моя вышла», 3 октября: «“Эхо” собираются ругать за хлебниковщину. Вообще положение мое далеко не упрочено, мой “футуризм” многим будет не по зубам»”[44].
Как в воду глядел! Вскоре после выхода книги, в том же 1921 году, в “Вестнике литературы” появилась статья А. Свентицкого, полная скорби о том, что в “Эхе”, как и в “Нездешних вечерах” “нет прежнего Кузмина, а есть кто-то другой, то пишущий под Маяковского, то сбивающийся на частушку, а то и пишущий что-то совсем уже непонятное…
Что это такое и как это называется? Одно ясно – не поэзия.
В «Страстном пятке» какая-то мешанина из русско-польско-словацкого языка… «Плачует Дева, Распента зря», «крвава», «земнотряси», «вонзло», «сорвные» и наконец, «млстивной главой». Это ведь натощак не выговоришь, а главное – к чему? зачем?
Неужели такие стихи, на которых спотыкается и язык, и чувство, – есть результат поэтического вдохновения? Нет, это – да простит мне автор горячо любимых мною его первых книг – лукавое мудрствование.
