Серебряный век русской поэзии - [32]

Заливались веселые птахи,

Крапал брызгами поп из горстей,

Стрекотуньи-сороки, как свахи,

Накликали дождливых гостей.

Зыбко пенились зори за рощей,

Как холстины ползли облака,

И туманно по быльнице тощей

Меж кустов ворковала река.

Скинув шапки, молясь и вздыхая,

Говорили промеж мужики:

«Колосилась-то ярь неплохая,

Да сгубили сухие деньки».

На коне – черной тучице в санках —

Билось пламя-шлея… синь и дрожь.

И кричали парнишки в еланках:

«Дождик, дождик, полей нашу рожь!»

1914

«Топи да болота…»

Топи да болота,

Синий плат небес.

Хвойной позолотой

Вззвенивает лес.

Тенькает синица

Меж лесных кудрей,

Темным елям снится

Гомон косарей.

По лугу со скрипом

Тянется обоз —

Суховатой липой

Пахнет от колес.

Слухают ракиты

Посвист ветряной…

Край ты мой забытый,

Край ты мой родной.

1914

Пороша

Еду. Тихо. Слышны звоны

Под копытом на снегу.

Только серые вороны

Расшумелись на лугу.

Заколдован невидимкой,

Дремлет лес под сказку сна.

Словно белою косынкой

Повязалася сосна.

Понагнулась, как старушка,

Оперлася на клюку,

А под самою макушкой

Долбит дятел на суку.

Скачет конь, простору много.

Валит снег и стелет шаль.

Бесконечная дорога

Убегает лентой вдаль.

<1914>

«Спит ковыль. Равнина дорогая…»

Спит ковыль. Равнина дорогая,

И свинцовой свежести полынь.

Никакая родина другая

Не вольет мне в грудь мою теплынь.

Знать, у всех у нас такая участь,

И, пожалуй, всякого спроси —

Радуясь, свирепствуя и мучась,

Хорошо живется на Руси.

Свет луны, таинственный и длинный,

Плачут вербы, шепчут тополя.

Но никто под окрик журавлиный

Не разлюбит отчие поля.

И теперь, когда вот новым светом

И моей коснулась жизнь судьбы,

Все равно остался я поэтом

Золотой бревёнчатой избы.

По ночам, прижавшись к изголовью,

Вижу я, как сильного врага,

Как чужая юность брызжет новью

На мои поляны и луга.

Но и всё же, новью той теснимый,

Я могу прочувственно пропеть:

Дайте мне на родине любимой,

Всё любя, спокойно умереть!

1925

«Вечер, как сажа…»

Вечер, как сажа,

Льется в окно.

Белая пряжа

Ткет полотно.

Пляшет гасница,

Прыгает тень.

В окна стучится

Старый плетень.

Липнет к окошку

Черная гать.

Девочку-крошку

Байкает мать.

Взрыкает зыбка

Сонный тропарь:

«Спи, моя рыбка,

Спи, не гутарь».

<1914–1916>

Корова

Дряхлая, выпали зубы,

Свиток годов на рогах.

Бил ее выгонщик грубый

На перегонных полях.

Сердце неласково к шуму,

Мыши скребут в уголке.

Думает грустную думу

О белоногом телке.

Не дали матери сына,

Первая радость не прок.

И на колу под осиной

Шкуру трепал ветерок.

Скоро на гречневом свее,

С той же сыновней судьбой,

Свяжут ей петлю на шее

И поведут на убой.

Жалобно, грустно и тоще

В землю вопьются рога…

Снится ей белая роща

И травяные луга.

1915

«Не бродить, не мять в кустах багряных…»

Не бродить, не мять в кустах багряных

Лебеды и не искать следа.

Со снопом волос твоих овсяных

Отоснилась ты мне навсегда.

С алым соком ягоды на коже,

Нежная, красивая, была

На закат ты розовый похожа

И, как снег, лучиста и светла.

Зерна глаз твоих осыпались, завяли,

Имя тонкое растаяло, как звук,

Но остался в складках смятой шали

Запах меда от невинных рук.

В тихий час, когда заря на крыше,

Как котенок, моет лапкой рот,

Говор кроткий о тебе я слышу

Водяных поющих с ветром сот.

Пусть порой мне шепчет синий вечер,

Что была ты песня и мечта,

Всё ж, кто выдумал твой гибкий стан и плечи —

К светлой тайне приложил уста.

Не бродить, не мять в кустах багряных

Лебеды и не искать следа.

Со снопом волос твоих овсяных

Отоснилась ты мне навсегда.

1915–1916

Черемуха

Черемуха душистая

С весною расцвела

И ветки золотистые,

Что кудри, завила.

Кругом роса медвяная

Сползает по коре,

Под нею зелень пряная

Сияет в серебре.

А рядом, у проталинки,

В траве, между корней,

Бежит, струится маленький

Серебряный ручей.

Черемуха душистая

Развесившись, стоит,

А зелень золотистая

На солнышке горит.

Ручей волной гремучею

Все ветки обдает

И вкрадчиво под кручею

Ей песенки поет.

<1915>

Песнь о собаке

Утром в ржаном закуте,

Где златятся рогожи в ряд,

Семерых ощенила сука,

Рыжих семерых щенят.

До вечера она их ласкала,

Причесывая языком,

И струился снежок подталый

Под теплым ее животом.

А вечером, когда куры

Обсиживают шесток,

Вышел хозяин хмурый,

Семерых всех поклал в мешок.

По сугробам она бежала,

Поспевая за ним бежать…

И так долго, долго дрожала

Воды незамерзшей гладь.

А когда чуть плелась обратно,

Слизывая пот с боков,

Показался ей месяц над хатой

Одним из ее щенков.

В синюю высь звонко

Глядела она, скуля,

А месяц скользил тонкий

И скрылся за холм в полях.

И глухо, как от подачки,

Когда бросят ей камень в смех,

Покатились глаза собачьи

Золотыми звездами в снег.

1915

«За горами, за желтыми долами…»

За горами, за желтыми долами

Протянулась тропа деревень.

Вижу лес и вечернее полымя,

И обвитый крапивой плетень.

Там с утра над церковными главами

Голубеет небесный песок,

И звенит придорожными травами

От озер водяной ветерок.

Не за песни весны над равниною

Дорога́ мне зеленая ширь —

Полюбил я тоской журавлиною

На высокой горе монастырь.

Каждый вечер, как синь затуманится,

Как повиснет заря на мосту,

Ты идешь, моя бедная странница,

Поклониться любви и кресту.

Кроток дух монастырского жителя,

Жадно слушаешь ты ектенью,

Помолись перед ликом Спасителя

За погибшую душу мою.

1916

«День ушел, убавилась черта…»

День ушел, убавилась черта,

Я опять подвинулся к уходу.