Серебряный остров - [61]

Но так ли, иначе ли, — незадолго до смерти закончил он свой остров. Позвал меня как-то на рассвете, когда солнышко в дверь сарая проникло. Взглянул я на этих людей, впаянных в лед, — и честное слово, копна на голове зашевелилась.

Несколько дней ходил отец праздничный. Как же, дело всей жизни завершил. А потом сник: не ест, не пьет, места себе не находит. Оказалось, встретил он человека, который знал эту историю и совсем в ином свете объяснил. Как я понимаю, отец старался ужас передать, проклятие стихиям, что ли. А на самом деле эти пленники льда поддерживали друг друга, подбадривали, призывные песни пели — словом, лучшие человеческие качества перед лицом смерти проявили. Было над чем призадуматься. Выходит, опять правду не ухватил. И совершил отец непоправимое — содрал фигурки и бросил в тигель. Чтобы все сначала начать.

Это мы сейчас говорим: непоправимое. А рассудить — большую изыскательность проявил отец. Да только силы не рассчитал. Был он уже тяжело болен — и не успел. Только три человека стоят теперь на утесе… А мне в то время вообще не до острова было. По больницам бегал, насчет лечения хлопотал. Но отец о врачах и слышать не хотел, каждую минуту, зря пропавшую, жалел, чувствовал, что не успевает.

Так значит, старик-то, дружок его, говорит, что увидели они на острове тринадцать статуй? Все верно, и у отца поначалу было тринадцать. Оказалось, неувязка. Раскопал он в архиве документы о пароходе «Святой Иннокентий». Теперь уж точно установлено: было в тот день на борту десять человек команды и четверо пассажиров. Пятнадцатым в последнюю минуту сел мой дед. Тоже неоспоримо, потому что его опознали среди тринадцати. Когда пароход начал тонуть, капитан до конца оставался на посту и не успел вместе с другими перебраться на остров. Погиб, честно исполнив долг. А теперь посчитаем, где же еще один человек?

До сих пор не могу себе простить, что не поинтересовался как следует делом, которому отец жизнь посвятил. Но, помнится, высказывал он предположение, что этим недостающим четырнадцатым был поёт и революционер Федор Копытов. Погиб он или спасся? А если спасся, то каким образом? И кто мог рассказать о капитане, если все погибли? Честно признаюсь, не знаю. Надо было, конечно, историков поспрашивать, да руки не доходят. Работа у меня такая — минуты свободной нет, структуру кристалла исследуем на молекулярном уровне. Да, так Федор. Копытов. Осталось после отца его стихотворение, переписанное уже дрожащей рукой… — Хозяин вынул из стола пожелтевший листок. — Вот слушайте!

Вперед! Нам бури не страшны!

Мы дерзкой вольности сыны.

Очнемся же от мирных снов,

Освободимся от оков!

Вперед! Я слышу ветра зов.

Под молний свет!

Под марш громов!

Возьмем, товарищи, с собой —

Свободы меч в последний бой.

Вперед! Победа впереди,

Пылает рана на груди.

Но всех нас буря не согнет.

Ведь мы бессмертны.

Мы — народ!

Федор Копытов 1916 год

— Хорошие стихи, — первой отозвалась Валюха.

— По форме они, пожалуй, не очень-то хорошие, — не согласился Владимир Батуевич. — Хоть я и не специалист в поэзии. Но по содержанию — да! Написать такие стихи за год до Октябрьской революции— тут надо бег времени чувствовать. И вы заместили, ребята: стихи датированы шестнадцатым годом, а «Святой Иннокентий» затонул поздней осенью семнадцатого? Так что и стихи нам не подскажут, спасся ли тогда Федор Копытов. Поэт он мало известный, может быть, уже забытый, однако стоит поискать что-нибудь о нем. Ну, вот, пожалуй, и все.

А стихи заберите для музея. — И передал листок Валюхе.

— Спасибо, — сказала она. — А остров!?

Владимир Батуевич рассмеялся.

— Наберитесь терпения! Забыли, при каком освещении впервые увидел его автор скульптуры?

…Утро выдалось как по заказу — яркое, чистое.

— Входите! — торжественно пригласил Владимир Батуевич.

Окна в комнате были плотно завешаны шторами. Санька остановился в полутьме, стараясь приглядеться, но ничего не увидел. Вдруг штора колыхнулась, ворвался солнечный луч — и на столе вспыхнула глыба пористого льда. Она матово поблескивала, притягивала к себе. Повинуясь этому зову, Санька придвинулся ближе. На углу уступа стояли три маленьких человеческих фигурки, до половины вросшие в лед, уже закоченевшие, почти прозрачные. Почти стеклянные.

Это было страшно, по-настоящему страшно. Что-то похожее он испытывал, когда их лодку несло на скалу. Однако чувство, завладевшее им сейчас, было очищено от всего личного, будничного и поэтому казалось более высоким, более полным.

Только мгновение владел им страх. Потом он разглядел, что два стоящих по бокам человека подхватили под руки среднего, с поникшей головой… увидел воздетый к небу кулак, призывающий-к борьбе… услышал песню, вылетающую из кругло раскрытых ртов и заглушающую рев ветра. Кулаки его сами собой сжались, сердце заколотилось учащенно. Он понял: человек сильнее стихии. Если только человек не одинок… Это чувство тоже было знакомо. Санька испытал его над бушующим Байкалом, карабкаясь вверх, к пещере, помогая Рудику и ощущая надежную руку Цырена. Какая же сила таится в искусстве, если оно вызывает такие же чувства, как в жизни, даже еще сильнее!