Серебряный меридиан - [17]

Джим приобщил новых друзей к студенческому театру, в котором постигал свою профессию. Его собственная увлеченность заметно выделяла его в студенческой среде. Даже на вечеринках его можно было найти не в общей компании, а с кем-то на кухне, говорящим о том, что его занимало. Однажды на такой вечеринке, когда к ним в квартиру набилось человек двадцать пять, Форд, прислонившись к кухонной двери, подал знак Маффину, чтобы тот подошел посмотреть на происходящее. За ним подтянулось еще несколько человек. Джим, поставив одну ногу на стул и облокотившись на нее, обращался к двум девушкам и двум парням, сидевшим вокруг стола:

— …и я понял, что творческий пафос необходим. Пусть он высокопарен и порой кажется нелепым. Но без него нет художника. Это горение. Это факел. И тут уж выбираешь — быть рекламной лампочкой или живым огнем, обжигая, согревая, радуя, удивляя. Надо быть бесстрашным, как Прометей. Пусть потом делают с огнем, что хотят. Кому нужно, будет греть руки, кипятить воду, а кто-то, быть может, почувствует, что не только руки его согрелись, но и в сердце что-то произошло…

Повисла пауза. Маффин кашлянул. Форд зааплодировал, высоко подняв руки. Джим вскинул голову, понял, что происходит, смутился страшно, рассмеялся, махнул рукой в сторону Форда, сказал: «Да ну вас!» и сбил патетику двухсекундной пантомимой — пародией на самого себя.

Окончательно их дружба окрепла на каникулах. В мае, заканчивая первый курс, они обсуждали, куда и как поехать летом.

— Может, в Индию? — предложил Джим.

— Медитировать? — уточнил Маффин. — Не, стремно.

— Почему?

— С моим аппетитом туда нельзя. Меня же не остановить, а последствия? Нет, я пас.

— В Штаты?

— Нет, спасибо, — вздохнул Форд.

— Так, — Джим усмехнулся. — А у тебя что?

— Суетно.

— Хорошо. Тогда в Европу?

Ребята прыснули.

— Что? Я что-то не то сказал? Похоже, я чего-то не знаю, — догадался Джим.

— О, да, — закивал Маффин. — Однажды мы там побывали. На школьных каникулах.

И они со смехом поведали трагикомическую историю об опаздывающих поездах, нечеловеческой пище, чудовищных запахах, несговорчивых женщинах и об угрозе возненавидеть Европу.

— Ушераздирающая повесть, — согласился Джим. — Слушайте, у меня идея. Поехали ко мне.

— Это куда?

— В Норфолк. Там есть загородный дом и не скучно.

— Девчонки есть? — поинтересовался Маффин.

— Думаю, будешь доволен.

— А вода? — спросил Форд.

— Река, море в получасе езды, Фены[24].

— Здорово!

Так они впервые оказались в Эджерли-Холле. Началось с того, что, предполагая попасть в коттедж и оказавшись в поместье XVIII века, Маффин и Форд не знали, как реагировать. Напряжение отпустило, когда Джим встретил их, все такой же, как обычно, — «лорд» в ковбойке и закатанных до колен штанах. Знакомство с его родителями прошло тоже без церемоний.

Вечером Маффин кивком позвал Форда, чтобы поговорить с ним с глазу на глаз.

— Он баронет, ты понял?

— Пока нет, но будет.

— Да я не об этом. Тебе бы и в голову не пришло!

— Ничего не скажешь, уважаю, — Форд лаконично вынес вердикт сдержанности Джима.

— Я тоже.

— Не будем дергаться. Мы же его знаем.

— Вот именно, — кивнул Маффин.

Начиная с этого лета, каждый год они гостили в Эджерли-Холле.

Глава V

Прячут лицо, спиной пленяя…

И. Бродский «Лагуна» (VI). 1973

Джим и сам пришел бы сюда. Венеция стала значимой частью его книги. Теперь, когда у него появился литературный агент и контракт с условиями продвижения книги, Джим был обязан бывать и на тех мероприятиях, которые не были связаны ни с театром, ни с его бизнесом. Тринадцатого октября, в среду утром, в Национальной галерее открывалась выставка «Венеция: Каналетто и его соперники».

Джим рассматривал виды похожего на коллаж или мозаику города. Дворец дожей — настолько изящный, что кажется кружевным. Город, доверившийся морю и отдавшийся воде, словно смелая женщина, в груди которой бьется сердце морехода. Архипелаг из плоских глинистых островков неподалеку от Адриатического побережья на северо-востоке Италии. Пристань, залитая водой, ставшая якорем надежды в золотом океане света восходов и закатов для тех, чьим уделом было изгнание. Какая пропасть лежит между шумным миром суетных мегаполисов и видением этого, плывущего по волнам, словно огромный гостеприимный каменный плот, города. Джим, бродя по залам, вспомнил ведуту XVII века — гравюру, изображающую Венецию с высоты птичьего полета, которая принадлежала его предку — граверу Джеку Эджерли. Именно он связал навсегда жизнь своей семьи с миром книг. На гравюре город очень похож на корабль, плывущий под парусами.

Ее он увидел в зале, когда куратор выставки Джоакино Колани рассказывал о ранних эмигрантах Венеции. Она стояла близко к говорившему, стараясь при этом никому не мешать. Слегка отклонившись назад, она замерла мягко и плавно, так, что в ее позе осталось больше движения, чем в прерывистых перемещениях других посетителей. На ней были бежевые свободного кроя брюки и шелковистая черная блуза, воздушными складками ниспадавшая по спине и подхваченная тонким поясом. Это напомнило Джиму что-то очень знакомое. Где-то он видел эту спину. И вспомнил: Флоренция, Гиберти — восточные ворота Баптистерия, Ной, скульптурная группа справа. По его мнению, самая прекрасная женщина в скульптуре, лицо которой никто не видел или видели только избранные. Куратор закончил говорить. Джим подошел к ней и тихо спросил: