Серебряный меридиан - [118]

Смотрю я молча. В сердце и в висках

Сознанья нет. Но вес мой перелился.

В сосуд… На свет? На волю? Я в тисках?

Вдруг — словно шелк в ладони. Шум и всплески —

О грешное, тяжелое кольцо.

Я знаю контур… купол Брунеллески…

Флоренции цветущее лицо…

Я ощутил — не краскою, не звуком

Я на земле. Дышу или… стою?

Вдруг: больно мне!

И правда — точно руку

Вложили с чем-то тяжким… в грудь мою.

Я словно что-то видел, что-то слышал.

Но где я был — не знаю ничего.

От голоса меня тревожат вспышки

В глубокой мгле сознанья моего.

Ожоги тренья… словно озаренья…

Горят в локтях, ладонях и ступнях.

Нас обжигают первые мгновенья,

Как родниковый ключ в камнях, в корнях,

Ключ ледяной…

7 декабря мы начали записывать аудиокнигу — роман Джима «А лучшее в искусстве — перспектива».

— Свой театр у микрофона — это моя мечта. Давняя, — призналась я после очередной записи.

— А просто театр?

— Тоже мечта, только в степени.

Театр — неожиданный зигзаг удачи, как оказалось, развернувший передо мной прямое до горизонта полотно дороги всей судьбы.

Я посвятила Маффина в свои сердечные тайны. Самый близкий из моих друзей сказал мне то, в чем я не решалась признаться самой себе.

— Работать для театра и в театре — разве это не твое?

— Мое.

— Так чего же ты ждешь?

— Не я жду, а Джим.

— Мне кажется, ты не замечаешь очевидного.

— Может быть. Или мне кажется это слишком хрупким. Но мне это нравится. Вот послушай:

Куда дорога поведет,

Куда придет мой путь далекий?

Я на восток смотрю, на доки,

И будто сердце к ним зовет.

Как нетерпением полны

Теперь идущие недели!

Ты знаешь, как всегда радеют

Для исполнения мечты?

Помню, как мы играли в снежки в Эджерли-Холле на лужайке перед домом в первый день Рождества, которое в том году выдалось на удивление снежным. Джим в мягких вельветовых джинсах, тонком джемпере поверх белой футболки, с длинным шарфом на шее, в короткой расстегнутой куртке армейского покроя, соскочив с каменной террасы, перемахнул через парапет, слепил первый снежок и запустил в меня. Девчонки — Линда, Энн — не отставали. Только Форд держался, пока Мартин не повалил его в снег. Было хорошо здесь среди дорогих мне людей. Прошло всего несколько дней, когда я проснулась с ощущением, что это мой дом. Десятого января наступила моя любимая зимняя оттепель, когда снег, особенно на склонах, превращается в зернистое крошево и становится скользким настолько, что будь то обувь, лыжи или шины, все теряет сцепление и разгоняется с холодящей скоростью. Тишина и свежий воздух под пасмурным небом. Мягкий, влажный, теплый и прохладный одновременно. И шум в нем откуда-то из-за горизонта. Весна издалека уже идет сюда, к Эджерли-Холлу.

А я все приглядываюсь к Джиму. Мне почти не приходилось общаться с людьми, так подолгу и часто живущими за городскими пределами. Он — неотделимая часть природы. Точно дерево или облако. Его глаза глядят так же, как смотрят листья клена или, скажем, боярышника. Я не первая заметила это.

Деревья, только ради вас,

И ваших глаз прекрасных ради,

Живу я в мире в первый раз,

На вас и вашу прелесть глядя.

Мне часто думается, — Бог

Свою живую краску кистью

Из сердца моего извлек

И перенес на ваши листья.

И если мне близка, как вы,

Какая — то на свете личность,

В ней тоже простота травы,

Листвы и выси непривычность [192].

Это и о Джиме. «От простоты травы» и «выси непривычности» его естественность и природная мудрость, широта взглядов и уверенность в себе, что так выделяет его и привлекает к нему.

Широкие окна библиотеки со стороны главного фасада дома смотрят на газоны, реку, просторные поля за ней и лес, изогнутый подковой, на горизонте. Справа видны мост и подъездная дорога. Она скрывается за правым крылом дома.

Стол Джима. Два компьютера, много книг — о Шекспире, по истории книгоиздательства, iPhone, итальянский лавр и розмарин в небольшой вазе за настольной лампой, шкатулка для ключей, портрет Голсуорси в ореховой раме. Стол светлый и добрый. На стене за спинкой рабочего кресла — панорама Лондона времен Елизаветы со стороны реки. На противоположной стене — Венеция. Я понимала, что он чувствует, работая здесь, защищенный светом настольной лампы. Однажды испытав, уже не можешь отказаться от этого наслаждения. И еще здесь я попала в мир совершенного покоя. Словно наступили минуты звонкой тишины после шторма. Дождь прошел. Блестит гравий, дышит воздух, солнце появилось без помпы и суеты. Лучистое видение сияющего мира. Поэзия жизни.

Часами я просиживала в библиотеке за столом или на тахте. Дня три без сна. Я работала. Появилась снова счастливая боль ладони и среднего пальца — натруженная мозоль! И главное — блаженное время, когда мыслишь, чувствуешь, живешь по-другому:

Все, что ночи так важно сыскать

На глубоких купаленных доньях

И звезду донести до садка

На трепещущих мокрых ладонях[193].

— Джим, это все ты.

— Это не я — это дом. Здесь не может быть иначе, я знаю. Пиши. И попробуй сама выйти на сцену. Не годится, чтобы пропадал такой голос.

— Я работаю у микрофона и с микрофоном. На сегодня это единственный для меня выход в мир.

— Но разве не мучительно терять время на бездарных презентациях и скучных конференциях? Зачем выкручивать себе руки? Обрати внимание на театр, на фестиваль, на Эджерли-Холл, на меня, наконец.