Серебряные зори - [9]

Первые метры прополз довольно легко, но вскоре под локтями выступила ржавая, пузырящаяся вода, в нос ударило гнилью. Остановившись немного передохнуть, я вдруг почувствовал, как что-то холодное прикоснулось к лицу. «Змея!» — мелькнула мысль. Я затаился. Вот тебе и утки! Прошло первое оцепенение, медленно поднимаю голову, а из-под меня — скок лягушка. Уставилась желтыми глазами. Фу! Напугала!

Наконец добрался до облюбованного места: кряквы спокойно плавают. Подтянул поближе к себе ружье, приподнялся на локтях, а тут веточка вместе с травой распрямилась и прямо в нос. Пот глаза заливает, в носу щекочет и нет сил сдержаться:

— Ап-ч-ч-хи! — Да так звонко чихнул, что уток с озера как ветром сдуло.

Вскочил на ноги, ударил вдогонку улетающим птицам. Одна кряква сразу шлепнулась, за ней вторая… третья… Вся стайка в траву попадала. Я не верил своим глазам. Вторую утку дробь еще могла задеть, но других? Получалось совсем как у Мюнхаузена. Не хватало только шомполов. Всякое на охоте бывало, но такого не видывал!

Иду, чтобы подобрать добычу, зашлепал по воде. Осмотрелся. Вижу, надо мною два сокола-чеглока. Так вот в чем дело!

Соколы-то величиной с галку, и уток они не трогают, а какую панику среди крякв подняли! А ведь, кажется, стукни утка соколка крылом — рухнет он замертво на землю. Только так не случается: один вид кривого клюва лишает крякв разума.

И впрямь, у страха глаза велики.

Обида

Тайга вплотную, подступила к домику. Ивана Афанасьевича. Возле самого крыльца росли две елочки, а чуть дальше — три корабельные сосны. Ни дожди, ни метели, ни бури не согнули их сильных, налитых солнцем стволов. И сколько он помнил — в дни юности и в годы молодости деревья всегда были, такими. Время будто обходило их стороной.

Старику давно перевалило за седьмой десяток. Годы проложили глубокие морщины на его обветренном лице, усыпали инеем волосы. А он еще нет-нет да и выйдет в тайгу за белкой или глухарями. Всю жизнь промышлял зверя, а в последние два года трудно стало лазить по бурелому и болотам, спать у костра: болела поясница. Пришлось устроиться сторожем в сельмаг.

Лет пять тому назад возле деревни Пески открыли рудник, построили поселок, в избах зажглось электричество. По правую сторону от деревни километров на пять весь лес вырубили, а левую пока не трогали.

— Ладно, рубили бы с умом, а то все деревья подряд валили. Дома понастроили, а возле них потом хилых осинок да елочек натыкали. Смех да и только! А лес-то какой стоял — небо закрывал, любую лесину оставляй и любуйся на здоровье, — сокрушался Иван Афанасьевич.

Деревня слилась с поселком, а избушка Ивана Афанасьевича осталась стоять на отшибе. Старик жил один. Его одиночество разделяла только постаревшая лайка Найда. После майских праздников избушка наполнялась шумом. К Ивану Афанасьевичу приезжали внуки: три русоголовых мальчика, озорных, голосистых. Дед не мешал их играм и сердился на невесток, если кто-нибудь из них прикрикивал на внучат.

— Отстаньте от парнишек, чего шумите! — ворчал дед. — Придет время — сами образумятся.

Любуясь внучатами, он забывал об одиночестве, о тоскливых зимних вечерах. Ребята тоже любили деда, любили и его лайку. Найда отвечала малышам на ласку крепкой привязанностью…

В тот год, когда открылся рудник, Иван Афанасьевич похоронил жену. Сыновья звали его к себе, но старик не пожелал уезжать из родных мест.

— Тут родился, тут и помру, — сурово отвечал он.

Был студеный, вьюжный декабрь. Как-то утром, возвращаясь с дежурства, Иван Афанасьевич увидел на заборах розовые листочки. Старик подошел ближе: «Граждане, истребляйте бродячих собак!» — прочитал он. Старик хмыкнул, пожал плечами: где это у них в тайге бродячие собаки.

Но дня через три в домик на краю поселка неожиданно пришла беда. Утром Иван Афанасьевич проснулся от шума. На дворе с хрипотой злобно лаяла Найда.

«Что она, сдурела, что ли? — подумал старик. — На кого лаять-то?»

Однако собака не умолкала. Иван Афанасьевич оделся и вышел на крыльцо.

— Ты чего? — окликнул старик собаку, но тут же осекся.

У сарая стояли двое. В одном Иван Афанасьевич узнал известного всему поселку хулигана Никишку Соболева, в другом — заготовителя Думкина. Первый держал в руках деревянную рогатину, второй — мешок. На дороге в высокой клетке, водруженной на сани, скулили собаки разных пород: дворняжки, лайки, гончие. Ни слова не говоря, Иван Афанасьевич схватил топор и пошел на Никишку. Найда, увидев хозяина, осмелела, выскочила из будки и с остервенением залаяла.

— Ну, ты, не очень-то, держал бы свою… на привязи, — закричал Думкин на старика. — Может, эта собака бешеная или заразная. Мы по закону…

— Жулики проклятые, я вам покажу! Будете знать, как по чужим дворам без хозяина лазить.

«Гости» не стали дожидаться, пока разъяренный Иван Афанасьевич подойдет к ним, а Найда вцепится в штанину, и дали ходу. Когда сани с клеткой отъехали на порядочное расстояние, Никишка, чувствуя себя в безопасности, стал зубоскалить:

— А ну, подойди поближе, дед! Мы и тебя мигом на живодерню отправим!

Найда было бросилась вслед за обидчиками, но хозяин отозвал ее: