Серебряные яйцеглавы - [2]

Тут Гаспар воспрянул духом, заметив знакомого робота. Синевато-стальной, массивный, но стройный, он выделялся на фоне своих неполированных собратьев, как скаковой конь среди першеронов.

— Привет, Зейн! — радостно воскликнул писатель. — Что происходит?

— Привет, Гаспар, — ответил робот, подходя к нему, и, снизив громкость, продолжал: — Не знаю. Эти чудища не хотят со мной разговаривать. Явные подонки, которых наняли издатели. Наверное, снова забастовали транспортники, и они опасаются, как бы не вышла заминка с вывозом готовой продукции.

— Ну так нас это не касается! — беззаботно заявил Гаспар. — Все трудишься с утра до вечера, старый металлолом?

— На полную катушку, старая отбивная, — в тон ему ответил робот. — А зарабатываю жалкую пару амперчасов, едва хватает подзарядиться.

Гаспар дружески улыбнулся, слушая добродушное гудение робота. Ему нравилось иметь дело с роботами, особенно с Зейном, давним его приятелем, хотя большинство людей косо смотрело на такое панибратство с врагами рода человеческого (как они в частных разговорах называли роботов), а Элоиза как-то во время ссоры даже назвала Гаспара «грязным роболюбом».

Возможно, эта симпатия к роботам была следствием его любви к словомельницам, однако Гаспар никогда не пытался анализировать свои чувства. Его просто влекло к роботам, и ему был противен антироботизм во всех его проявлениях. Какого черта, думал он про себя, роботы же — отличные ребята!

А Зейн Горт выделялся даже среди своих металлических собратьев. Зейн был вольным роботом и зарабатывал на зарядку сочинением приключенческих повестей для Других роботов; он прекрасно знал жизнь, обладал большим запасом доброты и любые невзгоды встречал с «двойной закалкой» (что у роботов было синонимом мужественности). И вообще был подлинным интеллигентом — одним на миллион.

— До меня дошли слухи, Гаспар, — продолжал Зейн Горт, — будто вы, писатели-люди, замышляете забастовку или что-то еще более отчаянное.

— Не верь! — заявил Гаспар. — Элоиза бы мне об этом сказала.

— Рад слышать, — вежливо согласился Зейн с легким рокотом, в котором звучало сомнение. Внезапно между его лбом и поднятой правой клешней проскочил сильный электрический разряд. Гаспар невольно попятился.

— Извини, Гаспар, — сказал робот, — мне надо бежать. Вот уже битых четыре часа я ломаю голову над своей новой повестью. Доктор Вольфрам попал у меня в такую передрягу, что мне никак не удавалось его выручить. И вот только что меня осенило. Пока!

И он исчез из виду, словно голубая молния.

Гаспар неторопливо пошел дальше, стараясь представить себе, что значит четыре часа ломать голову над повестью. Разумеется, и у словомельницы бывают перебои — например, короткое замыкание, — но это, видимо, не совсем то же самое. Может, это ощущение напоминает то, которое возникает, когда удается решить шахматную задачу? Или это больше похоже на те душевные конфликты, которые мучили людей (и даже писателей!) в недобрые старые времена, когда еще не было ни гипнотерапии, ни гипертранквилизаторов, ни неутомимых роботов-психиатров?

Но в таком случае на что похожи эти душевные конфликты? Право, иногда Гаспару казалось, что его жизнь уж слишком спокойна, слишком животно-безмятежна даже для писателя-профессионала.

2

Гаспар приблизился к большому книжному киоску, которым оканчивалась Читательская улица, и его туманные размышления разом оборвались. Витрины киоска сверкали и переливались, словно рождественская елка, и Гаспар вдруг почувствовал себя шестилетним ребенком, которого неожиданно навестил Дед Мороз.

За истекшие двести лет вид книжных страниц почти не изменился — все тот же черный шрифт на светлом фоне, — зато обложки преобразились поистине волшебно. Все то, что в середине XX века едва лишь намечалось, теперь пошло в рост и достигло пышного цветения. Стереопечать и четырехступенчатая репродукция позволили соблазнительным миниатюрным девицам на обложке проделывать нескончаемый стриптиз или появляться на фоне освещенных окон в прозрачных пеньюарах. Плотоядно ухмылялись монстры и гангстеры, мудро и проникновенно глядели философы и министры. Падали трупы, рушились мосты, ураганы выворачивали деревья, космические корабли стремительно уносились в звездную бесконечность поперек обложки в пять на пять дюймов.

Воздействию подвергались все органы чувств. Уши пленяла тихая музыка, чарующая, как пенье сирен, пронизанная отзвуками томных поцелуев, щелканьем плеток, приглушенным треском автоматных очередей и дальним грохотом ядерных взрывов. Ноздри Гаспара улавливали запахи жареных индеек, лесных костров, сосновых игл, апельсиновых рощ, порохового дыма, марихуаны, мускуса и всемирно известных духов вроде «Фер-де-Ланс»и «Туманность N5». И он знал, что стоит ему коснуться любой обложки, и он ощутит под пальцами фактуру бархата или норки, или лепестков розы, или сафьяна, или полированного клена, или старинной бронзы, или венерианской морской пробки, или теплой женской кожи.

Приближаясь к гроздьям книг, которые и правда были подвешены, точно игрушки на пушистой елке (исключение составляли строгие полочки с роликами робокнигофильмов), Гаспар все более замедлял и без того неторопливые шаги, желая продлить предвкушаемое удовольствие.