Серебряные крылья - [42]

Вот уж поистине любовь слепа! Сколько вокруг хороших девушек, молодых, чистых, незапятнанных, так нет же, прилип к ней, непутевой, да так, что никакой силой не отдерешь.

Радостно Любаше и тревожно. Уж слишком гладко складывается ее жизнь после всего… Как, чем доказать самому близкому и родному теперь человеку, что не та она сейчас, не та! Что грехи молодости — черный провал в ее жизни, что никогда больше такого не повторится! Ни-ког-да!..

Резкий звонок испугал Любашу. Она вздрогнула, скинула с себя одеяло. На будильнике семь часов, а на улице все еще непроглядная темень. Как мучительно долго тянется ночь!

Густой, тягучий рокот раздался за окнами. К нему примешался другой, на полтона выше, третий… Ревел аэродром, аэродром грохотал, неистовствовал, как обвал в горах, и дребезжали стекла в окнах, и даже чайная ложечка приплясывала в блюдце. Любаша поднялась с постели.

Зябко ступая босыми ногами по холодному полу, она остановилась перед шкафом, достала халатик, накинула на себя. На ощупь отыскала шлепанцы, подошла к окну. В предрассветной сини было видно, как вдали, между двумя цепочками огней, означавшими взлетную полосу, катился огненный хвост, постепенно превращавшийся в круглый шар. «Может, Валентин?»

Не помня себя Любаша выбежала в коридор и постучала в комнату соседки.

— Кто там?

— Я… — робко ответила Любаша.

— Чего тебе?

Любаша уже запоздало раскаивалась в своем поступке и стояла в дверях, застывшая от смущения.

— Чего молчишь? Язык проглотила?

— Здравствуйте, Раиса Митрофановна. — Любаша не узнала своего голоса. Халатик на ней распахнулся внизу, обнажив колени.

— Застегнись, не перед мужем! — съязвила Квашнина.

— Извините, — Любаша поспешно застегнула халатик. — Раиса Митрофановна, я на минутку только… Я хочу спросить — эта тревога настоящая… или как?

— Тебе-то что? Дрыхла бы себе!

— А вдруг что серьезное?

— Тревоги всегда серьезные. Привыкнешь. Я тоже поначалу так. Вскакивала, как сумасшедшая. Пока не поняла: у них свое, у нас свое. Привыкнешь!

Любаша ушла к себе. Грубоватый голос соседки, как ни странно, на этот раз не вызвал в ней раздражения, наоборот, будто успокоил. Ей даже показалось, что в голосе Квашничихи появились мягкие, подтаявшие нотки.

Зеленый газик, крытый брезентом, медленно катил вдоль стоянки самолетов, которые лишь угадывались в ночи. Бирюлин вглядывался в темноту. Каждый механик, инженер, техник, шофер твердо знал свои обязанности, свое место, и за кажущейся на первый взгляд беспорядочной суетливостью командир полка видел четкие, необходимые, целенаправленные действия коллектива. Все отработано до мелочей, каждый воин твердо знал, что надо делать с момента объявления тревоги до наивысшей, кульминационной точки — вылета самолетов на задание. И в этом, надо отдать должное, львиная доля заслуги старшего инженера полка Грядунова. Крепкий, надежный завод у этого неутомимого жилистого человека! Его бесполезно искать в кабинете — ищи только у самолетов, среди людей — техников и механиков, — там, где, неугомонные, возятся с ключами узловатые руки, пропахшие металлом, в ссадинах, с ороговевшими мозолями.

Бирюлин узнал Грядунова по низкорослой, квадратной фигуре. Старший инженер распекал кого-то, но кого, в темноте не было видно. «Ишь руками размахался, как саблей!» — улыбнулся командир полка, вылезая из машины. Он был доволен: полк уложился в те жесткие сроки, которые отпущены на занятие первой готовности.

— Командир, — кто-то вполголоса предупредил расходившегося инженера.

Грядунов обернулся, торопливо бросил в темноту: «Чтоб через десять минут было исполнено!» — и шагнул навстречу Бирюлину.

— Как у тебя, Иван Иванович?

— Все в порядке, товарищ полковник!

— А кого разносил?

— Сиволапова, будь он неладен, — досадливо махнул инженер. — Его заправщики приехали без паспортов на масло. Начальник называется! Поднимать машины будем?

— Будем, но не сейчас. После постановки задачи.

— Кто тревогу учинил? — поинтересовался Грядунов.

— Хозяин, — сказал Бирюлин, имея в виду генерала Барвинского.

— По коня-ам! — зычно скомандовал начальник штаба полка.

Строй сломался, и летчики, сталкиваясь на ходу, побежали к самолетам. Зацепа обогнал Фричинского:

— Эд, нажми!

Стоянка третьей эскадрильи находилась в самом конце аэродрома, и, пока друзья добежали до своих машин, позади родилось первое турбинное пение.

Зацепа вскочил в кабину, лихорадочно стал втискиваться под парашютные лямки, лейтенант Чапля сноровисто помогал ему. Механик подключил питание, и красные, зеленые, желтые сигнальные лампочки озарили кабину — она словно ожила. Знакомая, обжитая ранее, сейчас она показалась Валентину загадочной и таинственной, как угрюмый лес, в котором из-за мохнатых деревьев там и сям проглядывают костры. Зацепа отрегулировал приборы на ночное освещение, теперь стало легче ориентироваться, доложил о готовности и стал с нетерпением ждать команды «Запуск». Его долго манежили. Другим — пожалуйста, — воздух! — а о существовании старшего лейтенанта Зацепы словно забыли. Пришлось напомнить о себе.

— Знаем, — отозвались на командном пункте.

По рулежным дорожкам плыли синие и красные аэронавигационные огни выруливающих на взлет машин, воздух сотрясался, раскалывался от форсажного гула, самолеты бежали в глубину ночи и светящимися точками растворялись среди звезд.