Сегодня полеты заканчивались, и полковник, выйдя из КП, побрел по едва заметной тропинке куда-то в поле. За леском скрылась железная крыша штаба, и он очутился один на один со звенящей после шумного аэродрома тишиной. Бирюлин устало опустился в притомленную полуденным зноем, сладко пахнущую медом траву, подложил под голову свернутую кожанку и долго лежал на спине, уставившись в ласковую синеву растопленного, маревого неба.
О чем-то своем шептали листья, слегка щекотал щеку солнечный зайчик, настойчиво пробившийся сквозь крону березы. Мягкие тона и полутона сменяли друг друга, и не разобрать: то ли речка разлилась там вдали, под синими сопками, то ли травы голубые колышутся. А над ними такое же голубое небо. Что-то напомнило оно Бирюлину. Но что?..
…Нет, тогда небо было вовсе не голубое, а черное — от черных крестов на фюзеляжах фашистских самолетов. Какая-то сплошная бешеная круговерть крестов. А их только двое: ведущий — Володя Бирюлин и ведомый — Саша Петухов.
— Бей гадов! — на весь эфир орал он.
— Держись, иду в атаку!
— Осторожней, Володька, фриц на хвосте!
— Так рубани его!
В сердцах Бирюлин сотворил такой головокружительный крюк, что черный крест проскочил вперед, вспыхнул внезапно красным, потом медленно разломился пополам и рухнул вниз.
— Так их! Так! — неистовствовал Петухов и вдруг коротко выдохнул?
— Ох…
Бирюлин увидел: «ястребок» Петухова, точно споткнувшись, резко клюнул к земле…
«А говорил: ни одна пуля меня не возьмет — душа у меня бронированная».
Будто наяву, встал сейчас перед глазами Бирюлина весельчак и заводила Сашка Петухов. Хохочет и водит по сторонам озорными глазами. И тот же смолянистый чуб, известный всему полку, выбивается из-под сдвинутой почти на самый затылок пилотки, и та же молодецки расправленная, украшенная орденами грудь.
«Душа у меня бронированная!» — это были любимые снова Саши Петухова. Никогда и ни при каких обстоятельствах он не унывал — ни на земле, ни в воздухе. Может быть, в тот роковой день, когда Саша корпусом своей машины закрыл в бою командира, он и умер с веселым азартом в шальных глазах, упоенный боем, умер, даже не успев осознать своей смерти. И ушел летчик-фронтовик Александр Петухов в вечность — в голубое небо, в переливчатые трели жаворонков, в шепот листьев, в колыханье трав, в далекий гул реактивного самолета, в шум больших и малых городов, во все, ради чего он отдал свою жизнь. А на смену ему пришли другие…
Летайте, сыны мои, разгоняйте черные тучи, и люди вам скажут спасибо за чистое небо над головой, за яркое, жизнь дарующее, вечное солнце!
На погонах блестели звездочки. Не по две, как раньше, а по три на каждом. Повышение в звании — не каждый день такое случается. Значит, и он, Валентин Зацепа, чего-нибудь да стоит… Ну, Фричинский — понятно, у того все в ажуре, человек он степенный, сдержанный и вообще… достоин. А у него, Зацепы, все не как у людей — с вывертами. «Суета догони горячку» — так назвал его однажды в сердцах Бирюлин.
Когда командир звена писал аттестацию на присвоение очередного воинского звания, у Валентина томительно сосало под ложечкой. Чем черт не шутит… А вдруг напишет такое!..
Но страхи оказались напрасными.
Старшие лейтенанты шагали сейчас по гулким дощатым тротуарам города. Встречные девушки украдкой бросали на офицеров любопытные взгляды. Любуетесь? Любуйтесь — вот мы какие, стройные, подтянутые! Походка легкая, плечи вразлет, выправка военная. Мы не только в небе, но и на земле цену себе знаем.
— Куда курс? — справился Фричинский. — В ресторан?
— Отставить.
— Сам же говорил — обмыть полагается, чтобы звездочки не ржавели, — проворчал Фричинский.
Зацепе в ресторане появляться не хотелось: вечно вертится там этот лохматый тип, Мишка-музыкант, еще скандал устроит. Попробуй потом докажи, что не ежик!
— Может, к Любаше зайти?
— Идея! — охотно отозвался Фричинский.
На стук никто не ответил. Они постучали настойчивей — молчание.
— Да заходите! — крикнула через улицу какая-то женщина.
Куда исчезли чистота и аккуратность в горнице, кругом было грязно, все переворошено, разбросано.
На кровати прямо в сапогах лежал громила мужчина, рядом с ним, на полу, недопитая бутылка водки.
А где Любаша?
В углу возле сундука Зацепа увидел разорванную кофточку, тут же валялись туфли.
— Полный назад, — проговорил Фричинский и первым двинулся к двери.
У калитки они встретили старика Капитоныча.
— А чего ж ты без ордена? — в упор спросил он Зацепу.
— Без какого ордена?
— Так ведь енерал обещал. Прямо залюбовался твоим полетом. А теперь вот и не летаешь. Неуж Любка и тебе от ворот поворот дала?
— Кстати, Капитоныч, ты старик ушлый, видать, все знаешь. Где она?
— У отца с матерью под крылышком сидит. Эвон за тем переулком улочка. Как пойдешь прямо — третий домишко на ходу.
— Спасибо, дедуся, до свидания.
Зацепа подошел к Фричинскому, терпеливо ожидавшему его в сторонке:
— Слушай, Эд, такое дело. Мне надо видеть Любашу. Сегодня же.
— Я бы тебе посоветовал, Валек, не ввязываться в их отношения. У них свое, у тебя свое.
— Нет у них своего, давно нет! Порвала она с ним! Понимаешь, я должен быть сейчас с нею, иначе она пропадет!
