Серебряное слово. Тарасик - [56]

Тише!.. Глядите, — вот новый дом! Он стоит на самой окраине и окружен садом. Но и над ним, над этим самым молодым и новым домом, тоже темное небо. Потому что вечер.

Окна у нового дома широкие. Двери лаковые. Никто еще не успел их обить каблуками. Никто еще не успел исцарапать гладких перил его лестниц.

Дом покрыт новой крышей. На крыше новые антенны. На всех окнах, даже на кухонных, висят занавески. Это люди, видно, сильно обрадовались, что у них хорошие, красивые квартиры, взяли да и понавесили нарядных занавесок.

Тише. Тише… Давайте тихонько оглянемся.

Видите, на дворе снег — свежий и пухлый. Новый снег. Никто еще не пробежал по недавно выпавшему снегу. Даже кошка. Не видно следов ее маленьких, круглых подошв.

Посмотрим-ка через садовую ограду. Как ярко отсвечивает в темноте снег. Право, можно подумать, что его присыпали нафталином.

Да нет!.. Кто ж это станет посыпать нафталином снег. Никто. Даже на радостях, что получил хорошую квартиру.

Зачем же так горит, так блещет и сияет в темноте каждая снежинка?.. Может быть, там, глубоко под землей, зажегся волшебный огонь и от него засиял снег?

Снег блещет и светится спокойным, широким, голубым сиянием. Он прыскает блестками. Горит, как от холодного пожара. Каждая брызжущая светом снежинка могла бы, верно, рассказать какую-нибудь историю. Только не хочет говорить. У нее свой язык. Она блещет.

Тише. Тише… Давайте-ка поглядим на недавно высаженное в новый сад дерево. Каждая его ветка рассказывает истории. Только и у них, у веток, свой язык. Свои буквы. Своя азбука.

О чем же они рассказывают, чуть покачиваясь и будто вздыхая?

О своих сестрах — тоненьких, плоских ветках, которые нарисовал мороз на стеклах трамваев и троллейбусов; о своих братьях — настоящих, больших лесах, которые так тихо, так волшебно дремлют под светом луны и звезд; о звездах, зажегшихся над лесами в темноте ночи; о том, какими звезды бывают круглыми и какими окружены неровными зубчиками.

Но пойдемте, пойдемте дальше!..

Давайте не шагать по лестнице. Взлетим-ка прямо вверх — к самому карнизу.

Вот он — карниз! Осторожно. Покрепче держитесь за выступы стены.

Вот и окна. Теперь они совсем близко от нас. Мы можем заглянуть в любое из них. За стеклами виднеются красивые, недавно выклеенные обои. Небось рады хозяева своим новым обоям.

А вот и лампа под потолком. На ней розовый абажур. Он в шелковых кисточках.

Свет лампы ложится белым кругом на стол. А по стенам ползет красноватыми отблесками: темная полоска, розовая полоска.

И только углы комнаты, куда не добежал свет, почти совсем темные. Там колеблются и живут большие, длинные тени. Одна из них похожа на кошку, другая — на ставшего на задние лапы волка.

А вот еще одно окно. Зеленое.

Остановимся, поглядим в комнату. Зажжем наш потайной фонарь. Войдем в дом неслышно, через стекло окошка. Подслушаем, о чем говорят люди и о чем они думают. Посмотрим, как они живут.

Нехорошо подслушивать и подсматривать.

Но что ж поделать!

Книжка — ваша. А грех — пополам.

Глава первая

— Пап, а пап, шкаф — мужчина или женщина? — раздумчиво и тихо спрашивает мальчик.

— А? Чего?.. Мужчина. Раз «он» — значит мужчина, — отвечает папа, который сидит в углу, у письменного стола, над раскрытым учебником.

На столе лампа с зеленым абажуром. Папины пальцы запущены в густые русые волосы, и от этого волосы стоят во все стороны торчком. Глаза у папы воспаленные. Рот приоткрыт.

— Пап, нет, на самом деле?.. А почему у него там, где ножки, как будто бы туфельки? Маленькие. Не мужчинские… Как у тетеньки, а не у дяденьки.

— Ага, — не отрываясь от учебника, коротко и громко говорит папа. — Как у тетки? Пусть будет по-твоему. Шкаф — тетка. Он тетка. Он носит юбку с оборкой. Ну?.. Успокоился?! Доволен?!

Молчание. Раздумье.

— Па-апа! — раздался минут через десять тихий и сонный голос из темного угла. — А стул — он кто? А стол? А скамейка? А полка? А табуретка?

— Ты что?! — уронив руки на раскрытый учебник, спрашивает папа. — Зарезать ты, что ли, меня решил? — и папа в отчаянии протягивает руки с растопыренными пальцами к стене, оклеенной голубыми обоями.

На стене сейчас же начинают двигаться две длинные тени.

— Есть люди, которым, может, хочется спать, — заикаясь от жалости к себе, говорит папа, — но они не спят. Они занимаются. Они готовятся к экзаменам. Есть люди, которые… Есть такие люди… А есть другие, которые…

Отец умолкает. Не придумал он, какие на свете бывают люди. Слышно, как он обиженно посапывает носом.

В комнате тихо. В окошко глядятся круглые звезды. Ни звука, ни шороха. Даже мышь и та не скребется под полом. Она не успела еще перебраться на новую квартиру: в новых домах не бывает мышей.

Папе хочется спать. И хочется заниматься. Но для спокойствия ему почему-то нужно быть уверенным в том, что заснул его сын.

Подумавши, он отстраняет учебник и тихо, на цыпочках, встает из-за стола.

Скрипнул стул. Скрипнули папины башмаки. Пропел свою тонкую песенку паркет под папиными ногами.

Вот темный угол комнаты, где стоит короткая никелированная кровать. Глаза у мальчика крепко зажмурены, слишком крепко зажмурены, чтобы поверить, что он спит.