Серебряная рука - [6]

Стадо, вместо того чтобы двигаться клином к спасительнице-вершине, разбредается по склону.

Самая лучшая собака бежит впереди, указывая дорогу, но вдруг ее, прямо в прыжке, настигает первая раскаленная стрела.

Пираты-берберы опередили их, они обогнули выступ горы, на котором находится овчарня, рассыпались по всему склону и набрасываются на животных, обезумевших от огненных стрел, криков, свиста арканов, которыми им захлестывают шею.

Глупые кролики почему-то повыскакивали из своих нор и стоят, ослепленные летающими огнями: из каждого десятка стрел по меньшей мере три — с горящим оперением.

Если бы у Аультину была нора, как у кроликов, он, увидев, что стадо окончательно потеряно, забился бы в нее, но на этом склоне нет никаких укрытий, а кусты, исхлестанные трамонтаной,[2] слишком редки. Остался единственный выход: слева над берегом нависла высоченная скала, склоны которой поросли жидкими кустиками можжевельника и целыми подушками плотной и колючей травы — они не боятся огня и могут служить опорой. Аультину подходит к краю обрыва и, покрепче прижав щенка к груди, кувырком скатывается вниз.

Посредине стенки надо бы задержаться, зацепиться за что-нибудь, но поблизости нет подходящего куста, и мальчик падает прямо в пиратский стан, на кучу убитых солдат и лошадей, на оставшиеся от пожара головешки. А вокруг гремят взрывы и сверкают сабли. Настоящее светопреставление!

11

Когда к Аультину возвращается сознание, уже день и пиратское судно спокойно покачивается в открытом море.

Через иллюминатор в трюм проникает так мало света, что кажется, будто наступила вечная ночь.

— Ну-ка попробуй, это тебе поможет.

Какой-то старик, с добрым лицом и лукавым взглядом, смачивает повязку в только что приготовленном снадобье.

— Нельзя же все время плакать. Спишь — и то плачешь. Ты не умеешь наслаждаться сном, парень, а сон — дар Аллаха. Держишься за свою боль даже во сне, а ты отпусти ее, пусть уходит!

Аультину, открыв глаза, тотчас же их закрывает и продолжает плакать, тихонько, безутешно, горько.

— Чудес я делать не умею, но кое-какие лечебные секреты мне известны. Я слуга. Осман Якуб мое имя. В родной деревне меня звали Сальваторе Ротунно, потом я служил матросом, и Мадонна спасла мне жизнь. Уж и не помню, когда это случилось, но я был старше тебя. Мужчиной уже был. Ты слышал про такой город — Салерно? Так я оттуда. До чего красивые места. Хотя в этом мире красиво всюду, ведь его Бог создал. Ну вот, а теперь мы вместе, так что не надо вешать нос!

Старик придвигается к мальчику и всячески старается утешить его. Но, убедившись, что все его усилия напрасны и мальчишка продолжает плакать, Осман Якуб выходит из себя:

— Да что такое, в конце концов. Ну оскопили тебя, подумаешь! Меня тоже оскопили. А я уже тогда мужчиной был, это куда хуже.

Старик добр и долго сердиться не умеет. Он садится на тюфяк рядом с мальчиком, легкими движениями поправляет повязку на ране, гладит его лицо, волосы, содрогающиеся от рыданий плечи.

— Ты даже не понимаешь, что с тобой случилось. Плохая, конечно, штука, но и так жить можно, и хорошо жить. Вот видишь, тебе даже твою собаку оставили!

Свернувшись калачиком за спиной Аультину, дремлет его щенок, а между лапами у него — лаунеддас.

— Поверь мне, ты под счастливой звездой родился.

Он треплет Аультину по спине, поворачивает его к себе лицом и, приподняв мальчику голову, дает ему по глоточку воду из плошки.

— Знаешь, как тебе повезло? Тебя выбрал сам бейлербей Арудж-Баба Краснобородый.[3] Ему подарили четырех мальчиков, но он взял одного тебя. Он наш властелин, как у вас король, и правит землями, городами и кораблями. В Африке у него роскошный дворец, в котором все живут как паши.

Мальчик, набрав в грудь воздуха, заливается слезами пуще прежнего.

— Ты должен благодарить Мадонну, Иисуса Христа и Аллаха за то, что они одарили тебя такой красивой мордашкой. А не то продали бы тебя в рабство Бог весть куда и кому! Вот это было бы горе. Но ты такой красавчик, что похож на Магомета в детстве! Ну открой глаза. Я же видел их: они сверкают, как два солнца, и такие синие, как сапфиры на праздничном тюрбане. Открой же!

Уговоры бесполезны. Мальчик продолжает плакать. Осман Якуб просто не знает, что с ним делать. Наверно, ему очень больно. Или он не может смириться со своей судьбой? Нужно говорить с ним, нужно объяснить, что боль — это не обязательно несчастье.

— Вот послушай меня. Ты не будешь больше знать ни голода, ни холода, все времена года будут для тебя хороши. Ты сможешь спать на пуховых подушках, носить шерстяные и шелковые одежды, тело твое будет благоухать, а не вонять овцой, как воняло оно, когда тебя подобрали в волнах прилива — захлебнувшегося, без сознания. Ты счастливчик!

Осман объясняет мальчику, что мусульманам все равно, кастрат ты или нет. Среди знаменитых визирей и пашей тоже были кастраты.

— Ты не знаешь, кто такие визири и паши? О, это могущественные люди. Многие другие, у кого судьба сложилась как у нас с тобой, стали военными; они воюют и командуют войсками. Что им до того, что их оскопили, если все относятся к ним с почтением? Да хватит же плакать. Ну вот, наконец-то ты открыл глаза! Тебе нравится мое платье? А видел бы ты, как одевается Баба! Я всего лишь его слуга. У каждого своя судьба, и я совсем не сожалею о том, что стал Османом Якубом — слугой великих монархов.