Серебряная равнина - [57]

— Повторяю, люди добрые! Мы должны вывести их на чистую воду! Обоих! Нашего Старика…

Дверь распахнулась, с силой ударившись о выступ стены. В дверном проеме стоял Калаш.

— Смирно! — рявкнул Калаш.

— Ну, ну, спокойнее, не то мы наложим в штаны!

— Кто это сказал?

— Брось, Йоза! Ты что, потерял голову?

Калаш подскочил к смельчаку:

— Кто я? Какой такой Йоза?

— Не хочешь ли ты закусить свою брань картошечкой? — отозвался за спиной Калаша Цельнер.

Калаш стремительно обернулся:

— Это ты? Три дня без увольнительной, шут гороховый!

«Черт побери! — думали солдаты. — Что с Йозой происходит? Что вообще происходит?»

Калаш озирался по сторонам. Пар постепенно рассеивался, оседал на окнах, и в комнате прояснилось: на проводах висели шинели и портянки, солдаты стояли полуголые. Вонь от подпаленной кожи смешивалась с запахом вареной картошки… Калаш увидел на плите каску.

— Какой негодяй это себе позволил?

— Ты же никогда не возражал, — несмело отозвался Цельнер.

— А теперь возражаю! Я должен составить для надпоручика отчет о каждом из вас в отдельности. С Цельнером мне все ясно. Он хочет сразу двоих вывести на чистую воду.

— Может быть, не стоит подводить под монастырь товарищей? — вставил Блага.

— Давайте, давайте, приятели! Высказывайтесь! Итак, один из двоих — надпоручик, кто же второй? — Все молчали. — Понятно. Второй — это я. А теперь я вас выведу на чистую воду! Что вы имеете против Станека? — Калаш судорожно дергал головой, переводя глаза с одного солдата на другого.

У всех были плотно сжаты губы. Только Шульц не выдержал:

— Меня, Калаш, уволь, ладно? Я на него жаловаться не могу, мне он, сам знаешь, помог, ко мне он не придирается.

— А к кому придирается?

Шульц посмотрел на ребят, Калаш следил за его взглядом, Блага всплеснул руками:

— Эта грязь, эта тишина, холод, темь… — Он лгал почти теми же словами, что часом раньше Калаш — Станеку.

Калаш покраснел. Перевел взгляд дальше, на Запа, отбивавшего дробь зубами. Но и сейчас он не верил в то, что главная причина подавленного настроения связистов — физические нагрузки, усугубляемые ненастьем. Калаш сказал:

— Ну, ну, ребята, вы же не кисейные барышни. — Потом обратился к Млынаржику: — Ты умный парень, Млынарж, объясни мне, в чем дело.

— Умный? Возможно. Я не люблю, когда в чем-либо перебарщивают, но иногда в таком перебарщивании есть доля правды, а ведь каждый хочет знать правду, особенно если от нее зависит жизнь.

— Я добьюсь от вас этой правды! — Калаш бросался от одного к другому. Кричал. Ругался. Но солдаты еще больше замыкались в себе. И Ержабек заодно с ними? Партийный, а покрывает этих негодяев? Неожиданно, потеряв всякую уверенность, Калаш обратился к нему: — Ержабек, объясни хоть ты, что тут происходит за моей спиной?

Ержабек спокойно посмотрел на Калаша:

— Лучше ты нам кое-что объясни. Почему ты от этого уклоняешься? Не хочешь? Не можешь? Почему не можешь?

Калаш пытался прикрыть испуг новым взрывом негодования:

— Ты хочешь допрашивать меня? Но рапорт на всех вас, в том числе и на тебя, Ержаб, должен подавать я!

В приоткрытую дверь протиснулся связной майора Давида. Калаш яростно крикнул ему:

— Чего лезешь сюда, как в хлев?

— У меня поручение для пана четаржа Калаша.

— Это я. Что надо?

Связной вытянулся по стойке «смирно» и, протянув Калашу письмо, на словах передал приказ майора Давида: ознакомить с содержанием письма телефонистов и немедленно написать ответ. Письмо было адресовано роте связи 1-й отдельной чехословацкой бригады. Обратный адрес? Калаш перевернул конверт: Анна и Вацлав Гинковы. Родители Боржека! Он вытащил письмо из конверта, но читать не отважился.

Ержабек молча взял у него из рук письмо и стал читать вслух:

«Исполните, пожалуйста, нашу настоятельную просьбу. Пусть тот, кто был вместе с нашим любимым сыном в день его смерти, напишет нам о последних минутах своего товарища…»

Все стояли, будто окаменев. Никто не проронил ни слова. Млынаржик вспомнил, как незадолго перед киевской операцией к Боржеку приходила Эмча. «Давай попрощаемся так, словно никогда уже не увидимся. Тогда с нами ничего не произойдет». — «В таком случае я рыдаю», — смеялся Боржек. Они поцеловались, словно прощались навсегда. И на тебе! Так и случилось. Млынаржик глубоко вздохнул, но — как и все — не произнес ни слова.

— Чего ты еще хочешь? — обернулся Ержабек к связному.

— Жду ответа. Пан майор желает знать, как погиб этот солдат…

— Я видел его в последний раз на пункте связи… — сказал Шульц, словно извиняясь, что ничего не знает об обстоятельствах гибели Борянека.

— Я тоже — там, — сказал Махат и, пристально посмотрев на Калаша, добавил: — Я с ним на линии не был.

Все взоры обратились к Калашу. Тот присел к столу, долго искал карандаш и бумагу, выдрал лист из тетради — все его движения были какими-то замедленными.

— Пан майор ждет, — напомнил связной.

Ержабек вдруг почувствовал: в этом деле есть что-то такое, чего не должны слышать чужие уши. Он отослал связного.

— Мы сами доставим майору ответ.

Потом сел за стол напротив Калаша. И Калаш понял, что теперь ни его воинское звание, ни командирская власть не имеют никакого значения. Перед ним сидел его товарищ, член партии, строгий судья, перед которым он — рядовой. Ему стало не по себе от этого импровизированного собрания. Это проверка. Он устремил на Ержабека испуганный взгляд.