Серебристый свет (Подлинная жизнь Владимира Набокова) - [9]

Скрипнул чей-то стул - мой или ее.

Да, я знаю, знаю без всяких сомнений, что многие из вас, основываясь единственно на непристойном вздоре, распространяемом обо мне завистливыми коллегами, считают меня если не сумасшедшим, то лишенным ума. Уверяю вас, я не страдаю ни тем, ни другим. И самое главное, о мои досточтимые, скептические читатели, чтобы в вашем отношении ко мне присутствовала, так сказать, презумпция невиновности, пусть даже только сейчас, только до конца этой чрезвычайно важной главы. Умоляю вас, будьте внимательны, не судите меня, пока не прочтете всего, всего, до конца.

Внезапно послышался некий шум, начавшийся как негромкое трепетное бормотание, расплывчатый шепоток вентилятора, вращающегося в какой-то соседней комнате. Поначалу я принял его за биенья ночницы о потолок, но нет, то было нечто иное. Вернее, нечто помимо него. Пока я усиливался, не открывая глаз, не снимая напряженных рук со стола, за которым сидел, вновь обрести способность ориентироваться в пространстве на слух, в унисон первому звуку стал возвышаться второй, родственный первому, но в большей мере человеческий, далекий и вроде бы близкий шепечущий звук, подобный вздоху во сне. Он вылился в звучное "Ааах", и мадам Тук произнесла:

- Виин.

Не уверенный, что мне стоит встревать, я ждал продолжения.

- Да? - произнесено это было все той же мадам Тук, но голос решительно не походил на ее. Как надлежит обращаться к призраку? Сэр? Господин? Мистер? Ваше превосходительство? Полностью утратив обыкновенно присущее мне самообладание, я, запинаясь, пролепетал :

- А, э, м-м, я хотел бы задать вам несколько вопросов, прошу вас, сэр, если позволите, - голос мой звучал, против обычного, сипловато. Я откашлялся. В глазах защипало, слезы наполнили их.

Пауза. Дробное "фррр" повторилось.

- Да.

Я проглотил ту каплю слюны, какая еще оставалась во рту, и втянул в себя пряный воздух.

- Не могли бы вы сказать мне, на что похожа та, другая сторона.

Я произнес это буднично, без знака вопроса, без возвышения голоса в конце фразы. По причинам, мне не известным, говорил я совсем медленно, мелочно артикулируя каждый слог, как говоришь в незнакомом городе с туземцем, выпытывая у него направление, в котором следует идти: "Не... могли... бы... вы... сказать... мне..."

Я и закончить еще не успел, как голос пропел по-русски - музыкально, ликующе:

...и смерть мне кажется не грозною загадкой,

а этим реющим туманом медовым .

Тут уж ни о какой мадам Тук и речи идти не могло. Я жаждал открыть глаза, но не решался. Внезапный всплеск русской речи в сочетании с моей временной слепотой совсем сбил меня с толку, прошло несколько мгновений, прежде чем я осознал услышанное. Слова казались знакомыми, но ни установить происхождение их, ни усвоить всю полноту их смысла я был не в силах. На земблянском я описал бы себя как forbloffet или даже lyudatuprusket , но ни то, ни другое не передает ни глубины, ни остроты моего изумления с той сотрясающей щеки раскатистостью, с какой делает это английское слово, происхождение коего остается и поныне неведомым: flabbergasted.

Вновь наступило судорожное безмолвие. Я ждал, сердце мое скакало. Нечто холодное размеренно постукивало по моей окоченелой ладони, стараясь вырвать из груди моей вопль презренного страха, пока я в конце концов не понял, что это не прикосновения призрака, но удары моих же льдистых слез. Мадам Тук тоже молчала, и мне оставалось только гадать, не унесло ль и ее в некие сопредельные с нашими сферы. Ночница, на время притихшая - а может быть, слух мой в ходе недавней беседы отвлекся от тщетных ее трепетаний, вновь захлопотала, захлопала, загудела на бумажном тугом абажуре над моей головой.

Я молча ждал, и каждый нерв мой был ненасытен, напряжен и ободран, и казалось, прошла целая жизнь. Ничего.

Наконец, неспособный долее сносить неопределенность, я заговорил сам. Голос мой оказался тонок:

- Есть здесь кто-нибудь?

Никакого ответа. Я ждал.

Внезапно к мадам Тук вернулся дар речи, и она лаконично пропела:

- Ну ладно, закончили. Теперь платиить.

Глаза мои чуть ли не со щелчком растворились, слезы пронзили их резью. Я заморгал. Мое изумление мгновенно выродилось в панический страх.

- Но мы не закончили! У меня есть еще вопросы! Это неслыханно!

Мадам Тук уже встала, уже возилась с фарфоровым чайничком на столике, близ которого она прежде сидела.

- После, после, - безучастно сказала она. - Теперь платиить.

Терзаемый мукой, но вполне убежденный каменно-бесстрастным выражением ее физиономии, что дальнейшие мольбы бессмысленны, я в отчаянии откинулся на спинку стула. Затем пришел миг отрезвления, и я полез в левый боковой карман и вытащил чековую книжку и ручку. Наклонясь над столом, я расчехлил перо и уже начал заполнять графы чека, когда что-то малое, мягкое пало на мой рукав и, кувыркаясь, скатилось на столешницу: ночница. Я замер, вглядываясь в нее. Насекомое лежало на спинке, пушистая ножка его билась, безумно и беззвучно вспарывая воздух. Затем тот же быстрый ритм переняли крылья, забарабанившие по дереву столешницы. Обтекаемое тельце отливало бурой розовизной, укороченные задние крылья были усеяны сдвоенными голубыми глазками. Не берусь утверждать, но мне показалось, что очеса ночницы сверкали, точно два крошечных уголька.