Серебристый луч надежды - [67]

Бешеный Перец

К тому времени, как я прихожу в себя, дождь уже закончился, но я все дрожу. Я приподнимаюсь, сажусь — все тело болит. Пальто исчезло. Кожаные туфли исчезли. Все деньги, что были в кармане, тоже. Кожаного ремня нет. И новых часов, подаренных мамой на Рождество. Дотрагиваюсь до лица, и пальцы покрываются чем-то красным.

Верчу головой и вижу, что я на узкой улочке, заставленной машинами. По обеим сторонам сплошной линией тянутся одноэтажные домики. Некоторые заколочены досками, у большинства других крыльцо отчаянно нуждается в ремонте; уличные фонари не горят — наверное, разбиты камнями, — отчего весь мир погружен во тьму. Я в плохом районе, без денег, без обуви, без малейшего представления о том, где нахожусь. Одолевает желание лечь обратно на тротуар и так на нем и остаться, но мне страшно, вдруг эти отморозки вернутся, чтобы прикончить меня, так что не раздумывая поднимаюсь на ноги и ковыляю прочь из этого квартала.

Мышцы правого бедра как будто защемило, и правое колено не сгибается.

Один из домов украшен к Рождеству. У крыльца стоят миниатюрные ясли, а рядом Мария и Иосиф из гипса, оба черные. Я плетусь к сцене с Иисусом, решив, что люди, празднующие Рождество, скорее придут на помощь, чем те, чей дом не украшен, ведь в Библии сказано, что надо помогать босым и ограбленным.

Когда я наконец добираюсь до нарядного домика, происходит странная вещь. Вместо того чтобы постучаться в дверь, я сворачиваю к чернокожим Марии и Иосифу — хочу посмотреть, какого цвета младенец Иисус. Сведенную судорогой ногу пронзает боль, и я падаю возле гипсовых фигур. Опираясь на руки и одно колено, заглядываю в ясли: Иисус действительно черный. В него вставлена лампочка, и темное лицо светится, как янтарь, а по детской грудке пробегают белые электрические огоньки.

Щурясь от света, испускаемого младенцем Иисусом, я немедленно осознаю, что меня избили и ограбили не случайно, — это наказание за богохульство. Я молюсь, прошу прощения, я понимаю: Бог считает, что мне нужно еще немного потрудиться над своим характером, прежде чем Он согласится завершить мое время порознь.

Кровь стучит в ушах так громко, что я даже не слышу, как отворяется дверь и на крыльцо выходит человек.

— Ты чего это делаешь с яслями тети Жасмин? — слышу чей-то голос.

Я поворачиваю голову, и Бог сообщает, что принял мои извинения.

Когда Дэнни привезли в психушку, он вообще не говорил. У него был шрам на голове, как у меня и у всех остальных, но его шрам был больше и находился на затылке — яркая розовая полоса в шапке черных курчавых волос. С месяц он только и делал, что сидел на стуле у окна, а специалисты по дефектам речи приходили к нему в палату и уходили ни с чем. Мы с ребятами, бывало, заглядывали к Дэнни поздороваться, но что бы мы ни говорили, он только продолжал смотреть в окно, — в конце концов мы решили, что травма головы оказалась слишком серьезной и ему суждено до самой смерти оставаться «овощем», как Джеки, моему соседу по палате. Однако несколько недель спустя Дэнни начал питаться в столовой вместе со всеми, посещать занятия по музыкальной и групповой терапии и даже несколько раз поучаствовал в коллективных вылазках в магазины у гавани и на стадион «Камден ярдс», — посмотреть игры «Балтимор ориолс».[12] Видно было, что он понимает речь и в общем ведет себя вполне нормально — только не разговаривает.

Не помню, как долго это продлилось, но спустя какое-то время Дэнни снова заговорил, и волей случая я стал первым человеком, к кому он обратился.

В больницу приехала девушка из какого-то пафосного балтиморского колледжа — как нам сказали, чтобы опробовать так называемые нетрадиционные методы лечения. На занятия к ней нужно было записываться добровольно, потому что она еще не была настоящим врачом. Поначалу мы отнеслись ко всему скептически, но потом она пришла рассказать о своей программе, и нам понравились ее девичья фигура и милое, невинное лицо. Она была славная и очень даже симпатичная, так что мы выполняли все распоряжения, надеясь удержать ее подольше, тем более что женщин в психушке не лечили, а медсестры были ужасно уродливы.

Первую неделю наша студенточка заставляла нас подолгу смотреться в зеркало, чтобы, как она выразилась, лучше узнать себя, — и это сильно расходилось с общепринятой практикой.

«Изучите свой нос, — говорила она. — Вглядывайтесь в него, пока не различите каждую черточку. Посмотрите, как он движется, когда вы делаете глубокий вдох. Вникните в чудо дыхания. А теперь посмотрите на свой язык. Не только на кончик, но и на то, что находится под ним. Хорошенько разглядите. Подумайте о тех волшебных дарах, которыми являются для нас ощущение вкуса и речь…» И далее в том же духе.

А однажды она произвольно разбила нас на пары, усадила друг перед другом и приказала смотреть в глаза своему партнеру. Она долго не разрешала нам отводить взгляд, и было странно до жути, так как в комнате стояла полная тишина, а мужчины редко смотрят в глаза друг другу продолжительное время. Потом она велела каждому вообразить, будто партнер — это тот, кого тебе сейчас не хватает, или тот, кого ты когда-то сильно обидел, или какой-нибудь родственник, которого ты не видел многие годы. «Думаем об этом человеке, глядя в глаза партнера, — думаем до тех пор, пока он не окажется перед нами».