Серебристый луч надежды - [65]

А потом мы вручаем подарок папе — от нас обоих. Он шуршит упаковочной бумагой и достает футболку «Иглз» — настоящую, а не с термонаклейками, как он привык носить.

— А почему ни номера, ни имени? — спрашивает он.

— Раз Макнабб выбыл из строя, мы подумали, ты захочешь выбрать себе другого любимого игрока, — отвечает мама. — Так что, когда определишься, мы нашьем на футболку нужный номер и имя.

— Только деньги тратить, — морщится отец, убирая футболку в коробку. — Без Макнабба им сегодня не выиграть. Не попадут они в плей-офф. Хватит с меня этой жалкой пародии на футбольную команду.

Мама с улыбкой смотрит на меня. Я угадал ответ отца почти дословно: он брюзжит даже несмотря на то, что в последнее время «Иглз» играют весьма достойно. Но мы-то с мамой знаем, что он все равно будет смотреть сегодняшний матч против «Ковбоев», а в конце следующего лета после пары предварительных матчей выберет себе нового фаворита и тогда заговорит по-другому.

«Джини, а где моя официальная футболка „Иглз“? — скажет он. — Надо пришить на нее номер, пока сезон не начался».

Меня ждут десятки подарков, заботливо купленных и упакованных мамой. Я получаю толстовку с символикой «Иглз», кроссовки, одежду для тренировок, повседневную одежду, несколько галстуков, кожаную куртку, а также специальные часы, на которых можно засекать время пробежки и даже высчитывать количество калорий, сожженных во время бега, а еще…

— Господи Исусе! Джини, сколько подарков ты купила парню? — ворчит отец, но по голосу ясно, что вовсе не так уж и сердится.

После обеда я принимаю душ, провожу дезодорантом под мышками, прыскаюсь папиным одеколоном и надеваю новый тренировочный костюм.

— Пойду опробую новые часы, — говорю маме.

— Кейтлин с твоим братом приедут через час, — отзывается она. — Не задерживайся.

— Не буду, — обещаю я и выхожу из дому.

В гараже переодеваюсь в припрятанную заранее одежду: твидовые брюки, черную рубашку на пуговицах, кожаные туфли и дорогое пальто — оно отцовское, но папа его больше не носит. А потом иду в метро и в 13:45 сажусь на поезд до Филадельфии.

Накрапывает.

Я схожу на углу Восьмой улицы и Маркет-стрит, шагаю под моросящим дождем к муниципалитету, сажусь на оранжевую ветку и еду на север.

Поезд полупустой, и под землей Рождество совсем не ощущается. Однако ни вонь отбросов, проникающая в вагон на каждой остановке, едва только откроются двери, ни граффити, нарисованное фломастером на оранжевом сиденье напротив, ни начинка полусъеденного гамбургера, валяющаяся в проходе, — ничто из этого не в состоянии привести меня в уныние, ведь я еду к Никки. Времени порознь вот-вот придет конец.

Выхожу на конечной, поднимаюсь по ступенькам и оказываюсь в Северной Филадельфии; здесь дождь сильнее. Когда я был студентом, меня дважды грабили возле этой станции метро, но я не беспокоюсь, в основном потому, что сейчас Рождество, а я гораздо сильнее и крепче, чем раньше. На Брод-стрит замечаю несколько чернокожих — они наводят меня на воспоминания о Дэнни, тот часто говорил, что сразу после выписки уедет жить к тетке в Северную Филадельфию; я однажды упомянул, что учился в университете Ла Саль, а это, по всей видимости, совсем близко от теткиного дома. Интересно, удалось ли Дэнни выбраться из психушки? От мысли, что ему придется провести там Рождество, становится очень грустно, ведь он был мне хорошим другом.

Засунув руки в карманы папиного пальто, иду по Олни-авеню. Из-за дождя зябко. Вскоре вдалеке показываются желто-голубые флаги, высящиеся на территории университета. От возвращения в Ла Саль я испытываю грусть пополам с радостью — это почти как смотреть на фотографии людей, которые давно умерли или навсегда ушли из твоей жизни.

Дойдя до библиотеки, сворачиваю налево, миную теннисные корты, иду направо мимо здания охраны.

За кортами находится огороженный стеной холм. На нем столько деревьев, что если привести туда человека с завязанными глазами, снять повязку и спросить, где, по его мнению, он очутился, он ни за что не поверит, что это Северная Филадельфия.

У подножия холма японский чайный дом — он настолько же живописен, насколько неуместен в Северной Филадельфии. Впрочем, внутрь я никогда не заходил — это частный чайный дом, — так что, может статься, внутри все так же, как в любом другом заведении города. Мы с Никки частенько приходили на холм, опускались на траву за старым дубом и сидели часами. Там ошивалось на удивление мало студентов. Может, они просто не знали, что есть такое место. А может, никому больше оно так не нравилось. Но Никки обожала сидеть на траве, смотреть на чайный домик и воображать себя в какой-нибудь другой части земного шара — где угодно, только не в Северной Филадельфии. Если бы издалека не доносились редкие гудки машин или выстрелы, сидя на холме, я мог бы подумать, что нахожусь в Японии, хотя никогда там не был и не знаю, на что она похожа.

Я сажусь на клочок сухой травы под развесистым деревом. Дождевые облака давно поглотили солнце, так что я сверяюсь с часами, чтобы не пропустить официальное наступление сумерек.

Когда цифры говорят, что время пришло, в груди становится как-то тесно; я замечаю, что весь дрожу и дышу тяжело. Вытягиваю вперед руку, посмотреть, сильно ли меня колотит, — она так быстро двигается вверх-вниз, точно крыло у птицы или как будто мне жарко, и я обмахиваюсь рукой, словно веером. Пытаюсь унять дрожь, но ничего не выходит, и тогда я засовываю обе кисти в карманы пальто, надеясь, что Никки не заметит моего волнения.