Сердечная подруга - [6]

Моя очевидная неловкость насторожила Стефана, и он спросил, все ли со мной в порядке. Я сделал вид, что не услышал вопроса. Корт утопал в лучах весеннего солнца, и чем жарче становилось, тем хуже я себя чувствовал.

– Если хочешь, прервемся, – предложил он, угадав мое состояние.

Я махнул рукой, давая понять, что хочу продолжать. Партия закончилась в тот момент, когда от острой боли в руках у меня перехватило дыхание. Я опустил ракетку и с трудом доковылял до скамейки. Стефан уже схватил телефон и набирал номер своего врача.

Вид у доктора Локотта был взволнованный. Он слушал мое сердце не меньше двадцати минут, потом еще раз измерил мне давление, но продолжал молчать. Я спросил, насколько плохи мои дела.

– Ваше сердце меня беспокоит, – наконец сказал он, глядя на меня поверх очков-половинок.

Да что со мной такое, в конце концов? У меня инфаркт или сердечный приступ? Мне грозит двойное или даже тройное шунтирование кровеносных сосудов или операция на сердце? Эти жестокие медицинские термины замелькали у меня в голове, как рой надоедливых мух. В первый раз в жизни мне стало страшно.

– Ваше давление мне тоже не нравится, равно как и отечность в области нижних конечностей, – добавил доктор. – Нужно проконсультироваться у кардиолога. Вы пройдете полное обследование, сделаете электрокардиограмму и эхографию сердца. Вот адрес и телефон моего коллеги, прекрасного специалиста. Давай – те сразу же договоримся с ним о визите.

И я отправился на консультацию к коллеге доктора Лакотта. Кардиолог заставил меня пройти многочисленные обследования, и некоторые стоили очень дорого. К счастью, моя страховка от «Общества взаимного страхования» покрыла все расходы. Через несколько недель доктор позвонил мне и назначил встречу. По телефону его голос звучал спокойно. Но я уже приготовился к худшему. В назначенный день я вошел к нему в кабинет.

– У вас обструктивная кардиомиопатия в предтерминальной стадии, – без околичностей заявил он. – Это серьезная патология сердечной мышцы, ей подвержены люди разного возраста. Следствие – постепенное и фатальное увеличение объема сердца.

– Это лечится? – спросил я. Доктор посмотрел на меня и ответил:

– Нет. Это не лечится.

– Что же делать?

– Есть только один способ спасти вас, мсье Бутар. В кабинете на время стало тихо.

– Я говорю о трансплантации. Вам нужно новое сердце. Я недавно говорил по телефону с профессором Берже ле Гоффом, он руководит сердечно-сосудистым отделением в больнице де ля Питье. Он вас ждет.

Профессор оказался мужчиной с проницательным взглядом и низким хрипловатым голосом. Его длинные пальцы с завораживающей грацией скользили по столу, очерчивая контуры футляра для очков. С его слов я понял, что меня снова подвергнут обследованию, на этот раз непосредственно в его отделении, чтобы убедиться, что трансплантация в моем случае в принципе возможна. Далее, если результат окажется положительным, мне придется ожидать донорский орган. Профессор предупредил, что это ожидание может быть долгим и нелегким. На тот момент шесть тысяч больных дожидались нового сердца.

– А после операции я смогу вернуться к нормальной жизни? – спросил я.

– Вам предстоит долгий восстановительный период. Если по прошествии нескольких решающих месяцев выяснится, что риска отторжения нет, вы сможете жить нормально, если не считать постоянного медицинского наблюдения и приема необходимых медикаментов. Разумеется, алкоголь и курение нежелательны. Вы будете заниматься спортом, чтобы новое сердце получало нагрузку, и научитесь оптимальным образом строить свой рацион.

На прощание он обронил фразу, достойную сивиллы:

– С сегодняшнего дня вы станете другим человеком. Ваша жизни изменится. – Он выдержал паузу и посмотрел на меня так, словно взвешивал свои слова. – Не забывайте об этом.

Теперь мне предстояло рассказать сыну о том, что в недалеком будущем обещало изменить наши с ним жизни, и я, не откладывая, призвал его в квартиру на улице Шарантон. Я как сейчас вижу его сидящим в ободранной гостиной и внимающим моему рассказу. Он слушал меня спокойно. Намного спокойнее, чем я рассказывал. Впрочем, так было всегда.

Я был очень горд, когда у нас родился сын. Теперь, когда у меня появился наследник, я мог стареть спокойно. Я полагал, что мальчик будет похож на меня, унаследует мой отвратительный характер, мое упрямство и мою страсть к футболу, но очень скоро мне пришлось смириться с очевидным: в том, что касается нрава и наклонностей, у нас с Матье очень мало общего.

В возрасте восьми лет он вдруг начал рисовать, причем вдохновенно и очень хорошо. Он «придумывал дома», и из-под его карандаша на бумаге возникали барочные особняки, готические крепости и виллы в стиле рококо. Позднее его рисунки стали менее фантастичными, более точными, но все они были выполнены в стилистике, присущей ему одному. Получив диплом бакалавра, Матье объявил нам, своим родителям, что хочет стать архитектором. Элизабет одобрила его решение, а я попытался возразить, поскольку желал, чтобы сын получил какую-нибудь более востребованную специальность. Однако Матье настоял на своем. И я, как всегда с неохотой, смирился.