Сердечная недостаточность - [11]

«Добро пожаловать, ветераны!» – взывал плакат над входной дверью. Вестибюль был пуст. Гардероб тоже… Я взбежала на второй этаж, В зрительном зале издевательски ярко сияла люстра, озаряя ряды пустых стульев.

Я взглянула на сцену… Возле длинного стола, украшен­ного стеклянными вазами с ромашками и васильками, опустив голову, стоял Гриша. В руках у него тоже были цветы.

– А где… ветераны? – спросила я. Он очнулся и, ничуть не удивившись моему появлению, ответил:

– Они разошлись.

– Их было много?

– Полный зал.

– А мама где?

– Поехала в санаторий. Телефон там все время был занят.

– Отдыхающие разговаривают.

– Геннадий Семенович умер? – спросил Гриша.

– Что ты?! Откуда ты взял?

– Почему же он не пришел?

…Я вошла в свою комнату. Было темно и тихо. Я зажгла свет… Нина Игнатьевна лежала на кровати с открытыми глазами. Мне показалось, она не дышит. Я дотронулась до нее. Она вздрогнула. Вблизи было видно, что глаза ее блес­тят так же воспаленно, как всегда.

– Что с вами? – спросила я.

– Ничего. Я устала.

– А где Геннадий Семенович?

– Он в кино.

Я бросилась в кинозал.

Меня вновь провожали недоуменные взоры: в «Березо­вом соке» бегали только с кислородными подушками и шприцами.

Я возникла в дверях кинозала, чуть разжижив густую тьму, как возникала дежурная, вызывавшая к телефону. И ее же голосом произнесла:

– Геннадий Семенович Горностаев. Заскрипел стул… Поднялась величественная фигура и двинулась к выходу.

– Быстрей. Вы мешаете! – раздался обязательный в таких случаях голос.

Движение фигуры осталось величественным.

До березовой рощи мы шли молча, словно все еще бо­ялись ворчливого голоса.

– Мне стало легче, – объявил Геннадий Семенович. И попытался доверительно взять меня под руку. Но я вы­рвалась. – Вы не знаете, что такое сердечные перебои… – продолжал он. – Не знаете, что такое сердечная недоста­точность. Это болезнь века! – Кажется, ему льстило, что и тут он был «с веком наравне». – Сердечная недостаточ­ность… Эхо инфаркта… Как «эхо войны»!

– Хотя бы не вспоминайте о войне!

– Почему?

– Вы сказали, что возродились «для слез, для жизни, для любви». Нет, только для слез! Для чужих… На которые вам наплевать. Для слез Нины Игнатьевны, Гриши. – Я рывками вытаскивала из карманов бумажки, вероятно

нужные мне, и ожесточенно рвала их. – Вы гораздо старше меня… Но я все равно скажу, что вы поступили отврати­тельно, подло. Испортили людям праздник. И каким людям! Они освобождали этот город, эту землю, по которой вы сейчас ходите. На которой спасаете свое здоровье! «Жизнь на одного»? А они сражались и погибали ради всех нас. Слышите? Ради всех!

– Вы женщина… и я по этой причине лишен возмож­ности… – проговорил он.

На следующее утро, когда «Березовый сок» по традиции собрался в столовой, место Геннадия Семеновича пусто­вало.

– Неужели он опять заболел? – с виноватым беспо­койством сказала Нина Игнатьевна. – Надо подняться к нему.

– Он стесняется, – пробурчал профессор Печон-кин. – Люди ведь только делают вид, что не осознают своих подлых поступков. Они все осознают: хорошее – вслух, а скверное – молча, про себя. Так?

Я представила, что после вчерашнего разговора в аллее Геннадию Семеновичу стало совсем плохо.

– Помните, в повести «Спутники» одного солдата… ка­жется, это был солдат… принимают за симулянта? – ска­зала я. – Все с презрением отворачиваются от него. А он в это время умирает на верхней полке санитарного поезда. Помните?

– Горностаев не солдат, – глядя в тарелку, процедил Петр Петрович.

– Вы не правы. Надо подняться! – повторила Нина Игнатьевна.

– Надо, – согласилась я.

Мы долго ждали лифта, потому что опаздывавшие к завтраку «послеинфарктники» перехватывали его на эта­жах. Кабина, не успев нас впустить, уплывала вверх: от­дыхающие покидали ее слишком медленно, неуклюже, так

что двери прихватывали их пиджаки и пижамы. Лишь не­которые, увидев меня, молодцевато приободрялись.

– Пойдемте пешком, – предложила Нина Игнатьевна: она очень беспокоилась.

И у меня по спине, как обычно в такие минуты, что-то задвигалось.

– Я могу сбегать. А вам нельзя.

Наконец мы добрались в кабине до четвертого этажа. В комнате Горностаева шла уборка. Дежурная нянечка ме­няла белье. Вещей Геннадия Семеновича не было.

– Где он? – спросила Нина Игнатьевна.

– Уехал в Москву, – сбрасывая на пол пододеяльник, ответила нянечка.

– А когда вернется?

– Совсем он уехал. До срока не дожил. Вошла медсестра и, по-хозяйски оглядев комнату, со­общила, что сейчас явится «вновь прибывший».

– А почему Горностаев не дожил до срока? – таким голосом спросила Нина Игнатьевна, что фраза приобрела совсем иной, трагический смысл.

– По семейным обстоятельствам.

– У него нет семьи, – зачем-то сказала я.

– Это нас не касается! – с мимоходной строгостью за­метила сестра. – Полотенца заменили?

– Заменила, – ответила нянечка.

По поводу отъезда Горностаева ликовал только Гриша. Он явился из города и полдень ч, узнав, что Геннадия Семеновича больше не будет, воскликнул:

– Пойдем на пруд!

Из всех обитателей «Березового сока» купаться было разрешено только мне.

Я по совету Павлуши время от времени жаловалась на покалывания в груди и спине.