Сердечко мое (Анна Монс) - [7]

Что же касается самой девицы, она все еще не могла поверить в то, что самое заветное желание ее исполнилось. Анхен была счастлива, когда удалась их совместная с Алексашкой авантюра, однако вскоре она начала побаиваться, что Франц Яковлевич слишком привязался к ней и не захочет расставаться. Однако тот оказался великодушным Амфитрионом[3]: желание повелителя было для него законом! Впрочем, Анхен, как могла, подготовила его к мысли о неизбежности разлуки. Что и говорить, Лефорт был человеком государственным: ему мало было того влияния, которое он имел на Петра, — он хотел властвовать его мыслями и душой всецело! Нечего скрывать: ему было жаль расставаться с Анхен. Однако планы Лефорта простирались далеко, ох как далеко! В своих мечтах он уже видел свою очаровательную протеже очень высоко, выше некуда — на русском троне рядом с Петром!

Капля камень точит, ну а Петр[4] был поистине подходящим материалом для этих двух капель, Анхен и Лефорта. И обработка его не прекращалась ни днем ни ночью. Он был совершенно очарован Анхен, и даже если изменял ей (Петр, одолеваемый «легионом бесов сладострастия», просто-напросто не мог, не умел быть верен одной женщине), то это были мимолетные связи. С ложа новой подруги он с прежним пылом возвращался к Анхен, и все чаще звучали разговоры о том, что чужеземка приворожила, причаровала, заколдовала русского царя.

Простодушная Евдокия ни на миг не сомневалась, что дело здесь нечисто. И как ни страдала она, находясь почти в постоянной разлуке с мужем, а все-таки почти обрадовалась, узнав, что он собирается в долгое путешествие в иноземную сторону. Ведь Анна Монс оставалась на Кукуе!

Однако за границей царю не давал передышки Лефорт, потому Петр и засыпал Льва Нарышкина и Тихона Стрешнева, а также доверенных отцов церкви требованиями как можно скорее убедить царицу постричься. И каково же было его разочарование, когда он узнал, что это не удалось!

На шестой день по приезде, разобравшись с первейшими, неотложнейшими делами, он навестил жену и четыре часа провел в тайной беседе с ней. Евдокия рыдала, молилась, но нипочем не соглашалась по доброй воле отречься от мира. Она просила мужа о милосердии. Какое там милосердие!.. Разделавшись с тремя патриархами, на помощь которых он надеялся в уговорах жены (все трое оказались в Преображенских тюрьмах), и, раздав оплеухи родственникам, он вплотную приступил к жене. Царевна Наталья, сестра Петра, забрала царевича Алексея и увезла в Преображенское. Петр намеревался казнить Евдокию, и царевна не хотела, чтобы племянник видел эту расправу.

Слухи о предстоящем убийстве царицы дошли до Лефорта. Он полетел во дворец и никогда еще не был столь убедителен и красноречив, как в этот день. И ему удалось убедить Петра, что Евдокию следует непременно оставить в живых. Постричь, сослать, но не убивать! Иначе виноватить будут Анну, убеждал Лефорт. А если государь хочет видеть ее рядом с собой на престоле, то надобно заботиться о ее добром имени.

Сказать Петру о том, что Анна когда-нибудь станет его женой, значило погладить его по шерстке. Этот огромный, сильный, умный мужчина резко глупел, когда речь заходила о его возлюбленной. Взглянув в его повлажневшие от любви глаза, Лефорт поблагодарил бога за то, что эта авантюристка не успела до такой степени завладеть его собственным сердцем!

Спустя несколько дней после этого разговора Евдокию в простом крытом возке в сопровождении двух солдат-преображенцев увезли в Покровский девичий монастырь в Суздаль, где и постригли под именем Елены. Бывшей царице не было дано ни гроша на содержание, поэтому ей пришлось обратиться с униженным письмом к родне, которая в последнее время обеднела да обнищала: «Хоть я вам и прискушна, да что же делать, покамест жива, пожалуйста, поите, да кормите, да одевайте меня, нищую!» Единственной утехой в монастырской тиши для Евдокии было слать проклятия ее гонителям, первыми среди которых она считала Анну Монс и Лефорта. Она не знала, что Франц Яковлевич, по сути дела, спас ей жизнь, а если бы даже и знала, то вряд ли была бы ему за это признательна, ибо теперь у нее началась не жизнь, а медленное умирание.

А между тем по Москве ходили неумолчные слухи о любовнице государя.

— Относил я венгерскую шубу к девице Анне Монсовой, — говорил немец, портной Фланк, аптекарше Якимовой. — Видел в спальне ее кровать, а занавески на ней золотые…

— Это не ту кровать ты видел, — прервала аптекарша. — А вот есть другая, в другой спальне, в которой бывает государь; здесь-то он и опочивает…

Неудобосказуемые подробности об этой связи передавались даже в тюрьмах!

— Какой он государь? — распинался колодник Ванька в казенке Преображенского приказа одному из своих товарищей по несчастью. — Какой он государь! Басурман! В среду и пятницу ест мясо и лягушек, царицу свою сослал в ссылку и живет с иноземкою Анною Монсовой…

Как ни спешил Петр устроить свадьбу с Анной, он все-таки сообразил, что надобно выждать какое-то время, дабы утихомирился народишко. Чтобы это время скорей проходило и чтобы проходило оно веселей, чтобы избавиться от тягостных мыслей об участи Евдокии и угрызений совести, которые порою начинали его донимать, русский государь ударился в такой разврат и пьянство, что даже Москва, свято следовавшая словам Мономаха: «Руси есть веселие пити, не можем без того жити», — даже Москва содрогнулась. Как раз в это время умер патриарх Адриан, ярый противник всех Петровых новшеств, и царь немедля упразднил патриаршество вообще, на радостях собрав «сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор». Во главе наряженный в патриаршие ризы был поставлен вернейший собутыльник Никита Зотов. Все должны были явиться на «собор» в самых что ни на есть шутовских маскарадных костюмах. Этот обычай, этот «собор» просуществовал чуть ли не четверть века — до смерти Петра!