Сердце-зверь - [23]

А стихотворение они вычитали в одной из книг летнего домика. Я его тоже запомнила и могла бы рассказать наизусть. Но только про себя. Оно поддерживало меня, когда надо было возвращаться в комнату-коробчонку, к девушкам. Читать же эти стихи Эдгару, Курту и Георгу я стеснялась.

Однажды все-таки рискнула, в кудлатом парке, да после второй строчки запнулась, забыла, как там дальше. Эдгар вполголоса дочитал стихотворение до конца, а я, подняв с сырой земли дождевого червя, оттянула сзади ворот рубашки Эдгара и сунула ему за шиворот эту красную голую тварь.

Над городом всегда висело облачко. Или просто пустое небо. И приходили письма от моей, твоей, его матери, и нечего было матерям сказать нам в своих письмах. А в стихотворении таился насмешливый холодок. Он звучал совершенно отчетливо, когда эти строчки читали вслух Эдгар, Курт или Георг. Ничего сложного. Они играючи передавали лукавый, насмешливый холодок. Но жить изо дня в день с таким вот холодком в груди было трудно. Возможно, именно поэтому они так часто повторяли стихотворение.

«Не доверяй ложному дружелюбию, — предостерегали меня Эдгар, Курт и Георг. — Девушки из твоей комнаты испробуют все средства, как и парни в наших комнатах. Когда они спрашивают, в котором часу ты придешь, их на самом деле интересует, сколько времени тебя не будет».

Капитан Пжеле, которого звали так же, как его собаку, первый допрос Эдгару, Курту и Георгу учинил как раз по поводу стихотворения.

Стихотворение было написано на листке. Капитан Пжеле скомкал листок, кобель Пжеле залаял. Курту пришлось открыть рот, капитан затолкал в рот скомканный листок. Курт должен был проглотить стихотворение. Он давился. Кобель два раза на него бросился. Разодрал брюки и расцарапал Курту ноги. «На третий раз непременно бы впился зубами», — сказал Курт. Но капитан Пжеле устало и спокойно обронил: «Хватит, Пжеле». Капитан Пжеле пожаловался на боли в почках и сказал: «Твое счастье, что имеешь дело не с кем-нибудь, а со мной».

Эдгару пришлось час неподвижно простоять в углу. Кобель Пжеле сидел рядом, не спуская с него глаз. Из пасти свешивался язык. «Я подумал, — сказал Эдгар, — вот двину его ногой в морду, чтоб свалился и уже не встал. Кобель почувствовал, о чем я думаю». Стоило Эдгару пошевелить пальцем или чуть поглубже вдохнуть — а иначе было бы не устоять так долга на ногах, — кобель Пжеле рычал. «Если бы я чуть-чуть пошевелился, он бросился бы, — сказал Эдгар. — И я бы этого не пережил, потерял бы самообладание. Он бы меня загрыз».

Прежде чем отпустить Эдгара, капитан Пжеле пожаловался на боли в почках и сказал: «Твое счастье, что имеешь дело не с кем-нибудь, а со мной».

Георгу пришлось лечь на живот, сцепив руки за спиной. Кобель Пжеле обнюхал его затылок и виски. Потом обслюнявил ему руки. Георг не знал, сколько времени это длилось. На столе капитана Пжеле стоял горшок с цикламеном, так вот, когда Георг вошел в кабинет, он от двери увидел, что у цикламена один раскрывшийся цветок. Когда Георг был отпущен, раскрывшихся цветков было два. Капитан Пжеле пожаловался на боли в почках и сказал: «Твое счастье, что имеешь дело не с кем-нибудь, а со мной».

Капитан Пжеле сказал Эдгару, Курту и Георгу, что стихотворение призывает к бегству. Они ответили: «Это старинная народная песня». Капитан Пжеле сказал: «Было бы лучше, если бы кто-то из вас ее написал. В этом случае дела ваши были бы достаточно плохи, но так они еще хуже. Может, когда-то и были эти песни народными, да только в другие времена. Буржуазно-помещичье ярмо давно сброшено. Сегодня наш народ поет другие песни».

Эдгар, Курт, Георг и я внимательно вглядывались в каждое дерево у реки и вдумывались в каждое слово. Ключ от летнего домика Эдгар уже вернул человеку, который никому не мозолил глаза. Книги, фотографии и тетради мы разделили между собой.

Дыхание вырывалось из ртов на холодный воздух. Перед нашими глазами клубился белый пар — стая зверей. Я сказала Георгу:

— Смотри, это улепетывает зверек твоего сердца.

Георг пальцем приподнял мой подбородок:

— Дались же тебе эти швабские зверушки в сердце! — Он прыснул, и капельки слюны попали мне на лицо. Я скосила глаза и разглядела под своим подбородком пальцы Георга. Костяшки были белые, а сами пальцы посинели от холода. Я вытерла щеку.

Лола, поплевав в коробочку с сажей для ресниц, часто говорила: «У, жижа навозная».

Не зная, как мне быть, я ответила:

— Деревянный ты какой-то, Георг.

Зверьки наших сердец убегали, точно мыши. Сбрасывали свои серые шкурки, и поминай как звали. Когда мы долго говорили, наперебой, они дольше оставались в воздухе, дольше висели перед нашими глазами.

— Итак, в письмах непременно ставим дату, — сказал Эдгар, — и не забываем положить в конверт волос. Если при получении письма волоса в конверте не окажется, дело ясное — письмо вскрывали.

Волосы поедут по железной дороге, подумала я. Темный волос Эдгара, светлый — мой. Рыжий — Курта и рыжий — Георга. Студенты прозвали Курта и Георга одинаково — Золотко. Курт сказал:

— Упоминание о ножницах для ногтей будет означать, что вызывали на допрос. Ботинки, туфли и прочая обувь — это обыск, а если слежка за тобой на улице, пишем: «Я простудился». В начале письма ставим после обращения восклицательный знак. А если грозит смертельная опасность, ставим после обращения не восклицательный, а просто запятую.