Сердце-зверь - [17]

В бодеге отец Эдгара опустился на стул так осторожно, как будто боялся кого-то столкнуть с сиденья. Лысый в комнате Эдгара оторвал кайму от оконной занавески, выбросил из шкафа старые книги, каждую перевернул и потряс, нет ли чего между листами. Отец Эдгара прижал ладони к крышке стола, иначе было не унять дрожь. И сказал:

— Да чего такого может быть в старых книгах. Только прах из них посыпался.

Отпивая из рюмки, он расплескал водку.

— Цветы, что на подоконнике, из горшков выдернули и руками своими раскрошили землю, — рассказал отец Эдгара.

Земля сыпалась на кухонный стол, между пальцами у них повисли тонкие корешки цветов. В поваренной книге лысый по слогам прочитал: «Печенки по-бразильски. Куриные печенки обвалять в муке». Заставил мать Эдгара перевести. «Уж похлебаете баланды, — сказал, — той самой, в которой на целый котел два бычьих глаза плавает». Старик тем временем вышел на двор, там всё обшарил.

Эдгар подлил отцу водки и попросил:

— Ты не гони так рюмку за рюмкой.

— Шофер встал и давай мочиться в канаву, — сказал отец Эдгара и отставил пустую рюмку. — Что значит «не гони», вовсе я не гоню. Шофер мочился, а утки все сплылись к нему и смотрят. Подумали, им чистой водицы наливают, как обычно в этот час. Шофер осклабился, штаны застегнул и отломил гнилую щепку от края мостков. Раскрошил ее пальцами и бросил на траву. А утки подумали, это им пшенички бросили, как обычно в этот час. И стали клевать древесную труху.

После обыска с тумбочки возле кровати исчез деревянный человечек, которого вырезал бразильский дядя Эдгара, когда был маленьким.

Оба дяди Эдгара были солдатами-эсэсовцами, не вернувшимися после войны домой. Проигранная война погнала их в чужие края. Они воевали в частях «Мертвой головы» и повсюду на земле разводили кладбища. После войны их пути разошлись. Но груз, который они потащили в своих мозгах в Австрию и в Бразилию, был одинаковым. Они никогда больше не встречались. Оба женились на местных и построили себе дома. Дом в Австрии, дом в Бразилии, оба с крутой крышей и высоким фронтоном, в четыре окна, с зелеными, как трава, оконными рамами, вокруг зеленый, как трава, дощатый забор. Поселившись в чужой местности, они построили себе швабские дома. Насквозь швабские, такие же, как их мозги. Построили в чужих краях, где все вокруг неродное. Управившись с постройкой, оба дяди завели детей, двух швабских ребят.

Только деревья перед домами — хотя оба дяди каждую весну подстригали их, как привыкли еще до войны, у себя дома, — росли вопреки швабскому шаблону, росли по воле иного неба, иной земли и погоды.

Мы сидели в кудлатом парке и грызли Эдгаровы орехи. Эдгар сказал:

— Они отдают желчью.

Он стащил ботинок и колол орехи каблуком. Ядрышки складывал на газету. Сам Эдгар орехи терпеть не мог. Георг дал мне ключ. Я впервые отправлялась в летний домик.

Я вытащила из туфли ключ. Отперла дверь. Свет не включала — зажгла спичку. Увидела насос, высокий и узкий, похожий на однорукого человека. На трубе насоса висела старая куртка, рядом на полу стояла ржавая садовая лейка. У стены лежали мотыги, лопаты, грабли, ножницы для лозы, метла. На всем этом — присохшая земля. Я подняла крышку колодца, на «зацепочке» болтался холщовый мешок. Я сняла мешок, положила в него книги и опять подвесила его на «зацепочку», закрыла крышку над черной дырой колодца. И заперла за собой дверь.

Обратно я пошла той же тропкой, которую сама и оставила, — по примятой траве. Лиловые колокольца мальв, наперстянка и императорская корона вонзались в воздух. Полевые вьюнки сладко пахли под вечер — или то был запах моего страха. Каждая травинка норовила уколоть мне икры. Потом впереди запищала молодая курочка, — наверное, заблудилась тут. Испугалась меня, шарахнулась в сторону. Трава была раза в три выше, чем курочка, и смыкалась над ней. Курочка жалобно пищала в этих цветущих дебрях, ей было не выбраться, но она бежала и бежала вперед, в смертельном страхе за свою жизнь. Стрекотали кузнечики, но курочка пищала громче. Вот переполошилась, она же выдаст меня, подумала я. Каждый кустик смотрел мне вслед. Сердце у меня билось словно во всем теле, от висков до ног.

«В домик никто не наведывался», — сказала я на другой день. Мы сидели в садике бодеги. Пиво было зеленое, так как зелеными были бутылки. Голые локти Эдгара, Курта и Георга стерли пыль со стола. И было видно, где раньше лежали их локти. Над головами висели зеленые листья каштана. Желтые пока прятались. Мы пили пиво и молчали.

Над чьим-то виском, возле чьей-то щеки — Эдгара, Курта или Георга — вспыхивали волосы — потому, что на них горело солнце. Или потому, что пиво булькало, когда то один, то другой ставил бутылку на стол. Изредка с каштана падал желтый лист. То один, то другой из нас поднимал глаза, как будто хотел еще раз проследить падение желтого листка. Не дожидаясь, пока упадет следующий, хотя ждать было недолго. Нашим глазам не хватало терпения. Но не листья нас занимали. А только летучие желтые пятна, на которые каждый смотрел, чтобы не пришлось смотреть в лицо остальным.

Стол раскалился, точно утюг. Кожа на лицах разгладилась. Полдень ввалился в бодегу, было пусто. Рабочие на фабриках трудились над своими жестяными баранами и деревянными арбузами. Мы взяли еще пива, чтобы наши руки на столе разделяло еще больше бутылок.