Сердце Змеи. Час Быка - [144]

— Значит, на Земле всегда существовал культ страсти и женщины? — спросила немолодая слушательница. — У нас сразу же начнется разговор о разнузданности и разврате…

— Вовсе нет! В первобытных обществах, сложившихся задолго до коммунистических эр, женщины низводились до роли рабочего скота. Существовали якобы «священные» обряды специальных операций, как, например, клиторотомия, чтобы лишить женщину сексуального наслаждения.

— Зачем? — испуганно воскликнули тормансиане.

— Чтобы женщина ничего не требовала, а покорно исполняла свои обязанности прислуги и деторожающего механизма.

— Каковы же были у них дети?

— Темные и жестокие дикари, разве могло бы быть иначе?

— И вы справились с этим?

— Вы видите нас здесь, потомков всех рас Земли…

— Великая Змея! Сколько преград на пути к настоящей доброте в любви! — вслух подумала юная тормансианка, сидевшая, скрестив ноги, в первом ряду.

— Все достижимо при умном и серьезном подходе к вопросам пола. Нет ничего унизительнее и противнее для мужчины, чем женщина, требующая от него невозможного. Женщине оскорбительна необходимость самоограничения, обязанность «спасать любовь», как говорилось встарь. Оба пола должны одинаково серьезно относиться к сексуальной стороне жизни…

Раздалось пренебрежительное хмыканье. Высокий врач с какой-то блестящей брошью на груди встал и прошелся перед рядами слушателей, нагловато глядя на Эвизу.

— Ожидал других откровений от посланницы Земли. Эти стары, как Белые Звезды. Что вы практикуете — начальное, так сказать, знакомство каждой пары?

— Конечно! Чтобы стать парой надолго влюбленных.

— А если не выйдет надолго?

— Оба получат разрядку, будучи обучены Эросу.

— Абсолютно невозможно у нас! Или земляне не имеют главного чувства любви — ревности. Сказать всему миру: это моя женщина!

— Такой ревности нет. Это остаток первобытного полового отбора — соперничества за самку, за самца — все равно. Позднее, при установлении патриархата, ревность расцветала на основе инстинкта собственности, временно угасла в эротически упорядоченной жизни античного времени и вновь возродилась при феодализме, но из боязни сравнения, при комплексах неполноценности или униженности. Кстати, ужасная нетерпимость вашей олигархии — явление того же порядка. Чтобы не смели ставить кого-то выше, считать лучше! А наши сильные, спокойные женщины и мужчины не ревнивы, принимая даже временное непонимание. Но знают, что высшее счастье человека всегда на краю его сил!

Оппонент поглядел на Эвизу по-мужски оценивающе.

— Вероятно, это возможно лишь потому, что вы, земляне, так холодны, что ваша удивительно прекрасная внешность скорее отталкивает, чем привлекает.

Часть мужчин одобрительно захлопала.

Эвиза звонко рассмеялась.

— На пути сюда я слышала часть разговора между здесь присутствующими, которые оценивали мои достоинства в иных совсем выражениях. И сейчас я чувствую внимание, адресованное моим ногам. — Эвиза погладила свои круглые колени, обнажившиеся из-под короткого платья. — Ни на минуту я не переставала ощущать направленное ко мне желание. Следовательно, холодность не мешает привлекательности, и мой оппонент не прав.

Женщины-врачи наградили Эвизу хлопками одобрения.

— Мы действительно холодны, пока не отпустили себя на волю в эротике, и тогда…

Эвиза медленно встала и выпрямилась, вся напрягшись, будто в минуту опасности. И тормансиане увидели метаморфозу звездолетчицы. Ее губы приоткрылись, будто для песни или несказанных слов, «тигровые» глаза стали почти черными. И без того вызывающе высокая грудь молодой женщины поднялась еще выше, стройная шея как-то выделилась на нешироких прямых плечах немыслимой чистоты и гладкости, краска волнения проступила сквозь загар на обнаженной коже. Спокойно рассуждавшей и приветливой ученой больше не было. Стала женщина, самая сущность ее пола, в вызывающей красоте и силе, зовущая, грозная, чуть-чуть презрительная…

Превращение показалось столь разительным, что ее слушатели попятились.

— Змея, истинная змея! — послышалось перешептывание ошеломленных тормансианок.

Воспользовавшись замешательством, Эвиза ушла с поляны, и никто не посмел остановить ее.

Чеди медленно шла по улице, негромко напевая и стараясь сдержать рвавшуюся из души песню. Ей хотелось выйти на большую площадь, ей давно уже недоставало простора. Тесные клетушки-комнатки, в которых теперь она постоянно бывала, невыносимо сдавливали ее. «Временами не справясь с тоскою и не в силах смотреть и дышать», Чеди отправлялась бродить, минуя маленькие скверы и убогие площади, стремясь выбраться в парк. Теперь она чаще ходила одна. Были случаи, когда ее задерживали «лиловые» или люди со знаком «глаза» на груди. Карточка неизменно выручала ее. Цасор обратила ее внимание на строчку знаков, подчеркнутую синей линией, обозначавшую «оказывать особое внимание». Как объяснила Цасор, это было категорическое приказание всем тормансианам, где бы они ни работали — в столовой, магазине, салоне причесок или в общественном транспорте, — услужить Чеди как можно скорее и лучше. Пока Чеди ходила с Цасор, она не пользовалась карточкой и убедилась на опыте, как трудно рядовому жителю столицы добиться не только особого, а обыкновенного доброго отношения. Но едва появлялась на свет карточка, как грубые люди сгибались в униженных поклонах, стараясь в то же время поскорее спровадить опасную посетительницу. Эти превращения, вызванные страхом, настолько отталкивали Чеди, что она пользовалась карточкой только для обороны от «лиловых».