Сердце внаём - [24]

Согласилась я немедленно. Нужна была разрядка, освобождение из четырех стен. И, знаешь, бюро мне ужасно понравилось. Шум, суматоха, масса работы. Во дворе – напротив – находилась школа. Из окна я наблюдала за ребятами. Смотрела и не могла наглядеться. Беготня, смех, детские голоса – словно призрак того ребенка, которого я прождала всю жизнь. Мне все казалось, что вот из этой галдящей толпы сейчас выбежит какой-нибудь худенький мальчишка и крикнет: «Мамочка! Я приду домой в три…» Я иногда выходила на переменах во двор и выискивала глазами моего сорванца – до того сильной становилась иллюзия. А потом шла к себе, закрывалась на замок, включала радио – и плакала… Но с работой срослась быстро, и если бы не твое вторжение, я никогда не оставила бы ее, никогда не вернулась к домашней жизни. Меня приняли там как свою, и я понемногу отогрелась. Принимала участие во всех вечеринках, во всех пикниках, сочиняла маленькие стишки, аккомпанировала на фортепьяно, помогала подыскивать дизайнера для оформления коридоров. Меня считали чуть ли не правой рукой директора… И когда пришел ты, попросили разобраться с твоими бумагами”. – “А-а, да, правильно, – подхватил я, – ты очень долго с ними возилась”. – “Долго, потому что они были разбросаны – папка перетрясена вверх дном. Я, помню, подумала: «Такой молодой мужчина, и не может навести порядок в своих документах”. – “Ха! – усмехнулся я. – Попробуй, наведи. Дома, перед уходом в бюро, у нас состоялся обмен любезностями с женой, и она запустила этой папкой в меня. Пришлось в прихожей собирать справки”. – “Ну, сих буколических картинок я еще не знала. Но почему-то подумала: несладко ему, должно быть. И поверь: из всех мужчин, служивших в бюро, я стала присматриваться только к мистеру Грайсу. И меня потянуло к тебе. Сначала против воли, вопреки внутреннему протесту. Я ужасалась, что меня, воспитанную в религиозной чопорности, тянет к чужому, незнакомому мужчине без всякого знака с его стороны. Иногда сердилась: хоть бы комплимент отпустил… Старалась не обращать внимания, обходила стороной, просматривала твои бумаги чуть ли не с закрытыми глазами. Когда нужно было позвать тебя к телефону, просила сделать это какого-нибудь сотрудника. Но чем больше я занималась такой терапией, тем больше думала о тебе. И тем чаще перебирала в памяти все детали наших невольных свиданий, все обрывки наших разговоров. Вслушивалась в каждое слово о тебе. Радовалась, что администрация всегда хвалила твои каталоги, что именно тебе обычно подсовывали сложную работу, и мне хотелось самой побывать у вас, экономистов, послушать, понаблюдать. Я только не знала, под каким предлогом это сделать…

Иногда вставала под дверью и не пропускала ни одного слова. Я полюбила техническую рекламу больше журнала мод. Порой становилось смешно: я казалась себе девочкой-прислугой, допущенной к комнате, где занимались барчуки. Интересно, а войти нельзя. И в то же время радовалась: мне было как день ясно, что ни один мой знакомый не имеет твоего дара слова, не может написать простую деловую бумажку так, чтобы ее читали на одном дыхании. И внезапно я подумала: а каков он в быту, дома, в постели, если уж на то пошло? Столь же увлекателен? Подумала и покраснела. По сторонам оглянулась: не заметил ли кто? Решила больше к дверям не подходить. Но на следующий день, с утра, вообще ни о чем другом не думала. Все с нетерпением ждала, ждала, когда войдет последний сотрудник, захлопнется дверь, и можно будет снова подойти к комнате. И еще: вдруг испугалась, что сейчас меня вызовет начальство и даст какое-нибудь срочное задание…

Когда я узнала, что ты женат, меня потянуло взглянуть на твою жену. Ну, хоть краем глаза. Какова она, эта избранница? Чем дышит? О чем думает? Чем взяла тебя? И что ты в ней отыскал – как в человеке и как в женщине? Я солгала тебе в театре, что постигла все сразу. Кое-что, конечно, открылось в первую минуту, но в целом картина разворачивалась постепенно, фрагментами. И от созревавшего понимания нашей общности. И от крепнувшего желания быть рядом. И от непреодолимой тяги помочь и поддержать. И еще от чего-то… сама не знаю, от чего…” Она замолчала, накрылась с головой и прошептала: “Дик! Разденься, ляг со мной. Я замерзаю”. Мы очутились вдвоем, и она уже не рассказывала, а выдыхала свои признания, которые в ту минуту казались ей саморазоблачением. “Я не отдавала себе отчета. Брела, словно заблудившийся путник, на запах жилья. И при виде горящего очага не могла противиться его соблазнам. Сначала делала – потом думала, а потом ругала себя: ты опять влипнешь в историю, и если на сей раз попадешь не в бордель, то обязательно сцепишься с его женой… Но это все рассудок, а сердце гнало по неизведанной дороге к неизведанной цели, и я кружила вокруг твоего кабинета, как бабочка у огонька… Конечно, надо было действовать решительнее, совершить первый шаг… Но… но я была воспитана иначе, а испытания усугубили мои комплексы. За каждым углом стоял тусклый призрак Альфреда с ладонью на дверном замке. И я ждала. Ждала чуда. Даже в самую ненастную минуту не теряла уверенности, что оно наступит. И когда по бюро пронесся слух о твоем разводе, поняла, что оно случилось. У меня колотилось сердце, и я почти не могла говорить. Только твердила себе: он – мой, он – мой. Пришла домой и в туфлях, не снимая пальто, открыла свои кулинарные книги… Следующий день был днем первого опыта – не кулинарного, конечно, психологического. Поэтому и решила начать с чего-нибудь простенького… Но, ей-Богу, Дик, когда я мазала эти бутерброды, мне казалось, что на каждом высвечивается моя физиономия. Как лик Христа на платке святой Вероники. Но об этом я не думала – увлеклась взлетом. И цветы тоже выбирала любимые – незабудки… С намеком… Все сомневалась – поймешь ли? Мужчины такие недогадливые…